Рок И его проблемы-2

Орешкин Владимир

Они тоже, может быть, знали больше, чем это было нужно…

Или параллельное следствие, — еще один «сыскарь», на которого вся надежда, — или следили все-таки за ним, старались, по крайней мере, следить, — а он, профи поганый, ничего такого не замечал.

Но потом, потом, выливать на себя ушаты грязи…

Дверь ЗАО «Нептун» была открыта. За ней неподвижно, с открытым от удивления ртом, сидела диспетчерша. Она смотрела на входящего Гвидонова, не закрывая рта, — словно собралась что-то сказать, но поперхнулась словом, и это состояние никак не

покидало ее.

Тут же стояло два мужика. Они были бледны, у одного испуганно тряслись губы.

— Вы кто? — несмело спросил один из них Гвидонова.

Детский сад. И с таким народом мы собрались строить развитое капиталистическое общество. Где нужно уметь улыбаться и одновременно постоять за себя.

Гвидонов не ответил, прошел дальше, — он помнил расположение комнат.

Вторая дверь налево… Он распахнул ее. Павел Витальевич Фролов валялся посреди комнаты с проломленной головой. Кровавая лужа под ним уже была большой, и продолжала пополняться.

Вот скупердяи, пожалели для него бабок, — им легче проломить человеку череп, чем купить его несчастной зеленой бумажкой.

Гвидонов нагнулся над пострадавшим, дотронулся до его шеи, пытаясь нащупать биение сонной артерии, но там ничего уже не билось, или билось так слабо, что пальпированием определить наличие признаков жизни было уже нельзя.

Интересно, торговался приятель Гордеева, чтобы второй раз продать тот же товар дороже, или называл ту же цену?..

Но, впрочем, это уже неважно.

Сотрудники ЗАО «Нептун» были в тех же недоуменных позах, что и с минуту назад. И в тех же местах.

— В скорую позвоните, у вас там человек умирает, — укоризненно бросил им Гвидонов.

На лестнице в подвал разлеглись еще двое умирающих. Но их шеи Гвидонов трогать не стал. Пусть их шеи трогает кто-нибудь другой, с лучшим, чем у него, медицинским образованием.

4

— Ну, как? — спросил Иван, отойдя на шаг, и озирая вершину кулинарного искусства.

— Хорошо, — вежливо сказала Маша, — мне нравится.

На блюде, над изображением мадонны с голым младенцем, лежали сваренные вкрутую яйца, разрезанные пополам.

— Теперь покрываем это майонезом, а сверху посыпаем мелко порубленным укропом. Ну, как?

— Хорошо.

— Мне. Ты. Не нравишься, — сказал Иван. — Ты — отощала. Ты стала — кожа да кости. Ты что — опять помереть захотела?

Маша встала и подошла к окну, откуда открывался вид на зимний двор. Тополя стояли черные и голые, снег с дорожек счищали на детскую площадку, там он был серый и неприглядный, у подъездов застыли машины. У одной возился в моторе мужик, рядом с мотором, на асфальте, стояла серая коробка аккумулятора. Неба над двором не было, так, какая-то серая плесень, которую и небом-то назвать было стыдно.

— В жизни всегда стараешься делать то, что лучше получается, — сказала Маша, разглядывая типичный дворовый пейзаж среднерусской полосы. — Наверное, человек так устроен… Я, сколько себя помню, занималась рынком. Когда-то давно, когда была совсем

девочкой, мы с мамой приехали в гости к дяде, — мы тогда жили отдельно. Он только что купил компьютер, и решил заняться финансовым бизнесом. Мы приехали, он хвастался и тем, и другим. Был он небогатый человек, чтобы купить компьютер и возможность выходить на рынок, продал гараж, — мама говорила, у него был очень хороший полутораэтажный гараж… Взрослые сидели за столом, пили и разговаривали, а я не могла оторвать глаз от монитора, — там стоял тиковый график, на нем, как через увеличительное стекло, правильно видно, как бьется его пульс. Он завораживал, это же живое существо, оно приглашало меня поиграть с ним, я не могла удержаться, — мы сразу же подружились.

Потом дядя потерял свои деньги, продал машину, опять потерял, заложил в банке квартиру, и опять потерял… Все это быстро, чуть ли не за месяц или за два. Мама рассказывала, он ходил весь серый, и одна щека у него все время дергалась. Мы приехали к ним, чтобы как-то утешить, — мама и тетя Нина думали, что он может выпрыгнуть из окна… Мама вспоминает, как я подошла к нему, и тоже стала утешать: «График собирается идти вверх и будет идти до ночи».

С дядей случилась истерика, что какая-то пигалица лезет не в свое дело, где одни трупы и кровь, где серьезные мужики, и серьезные бабки, где мельница, которая перемалывает всех, кто туда попадает, — никого не жалея… И она — туда же.

Потом график пошел вверх, дядя ради своего горького смеха спросил меня, что с графиком случится завтра… Так все началось…

Но дело не в этом.

Я привыкла прятаться в рынке, как в настоящей жизни, от вот этой ненастоящей. Вот в чем дело…

У нас сразу появились деньги, все кинулись оберегать меня. За дядей я была, как за каменной стеной. Я даже школу бросила, — учителя приходили к нам домой. И друзей у меня не было, — они мне не нужны были, друзья и подружки. Мне хватало рынка.

Мы так с ним подружились.

Тебе интересно, что я говорю?

— Маш, то, что ты говоришь, так бывает только с гениями. С Моцартами или Бетховенами… Ты — гений. Я это подозревал… Бог, когда тебя создавал, отсыпал тебе немеренно: ты и генийка, и красавица обалденная, и врать не умеешь, и не жадная… Все это в одном человеке. Если бы мне кто рассказал: я бы не поверил.

— Тогда открою тебе одну тайну, раз не скучно меня слушать. Только ты должен дать слово, что не выдашь ее никому, и никогда… И что не будешь надо мной смеяться.

— Даю, конечно. Я же мужчина, — настоящие мужики никогда не трепятся языком… Что, тайна какая-нибудь смешная?

— Совсем не смешная. Ты никому не скажешь?

— Никому и никогда.

Иван забыл про яйца, которые он уже утопил в майонезе, и на которые так недавно посматривал с нескрываемым вожделением. Еда вдруг превратилась для него в обыкновенную низменную потребность, которая перешла к людям в наследство от обезьян, которыми люди когда-то были.

— Никому и никогда… — повторил он.