Рок И его проблемы-2
Шрифт:
Но, может быть, какое-нибудь полнолуние или очередной парад планет?
Я не мог ничего понять… Но, может, и понимать было нечего. Потому что ничего сверхъестественного не происходило?
А то, что происходило, было недоступно моему слабому разуму…
Я немало дней промучился в догадках. Но так ни к чему и не пришел.
И как-то, отчаявшись, решил наплевать и забыть. Обо всем этом.
В тот прекрасный момент, когда дошел до окончательного тупика в своих размышлениях, и догадался, что, как муха о стекло, бьюсь о то, чего не знаю, не могу знать, и не узнаю никогда, —
Словно я все дни и ночи взваливал на себя какой-то чудовищно тяжелый непосильный, дурно пахнущий, неприятный груз. Главное, совершенно не нужный. Не мой.
Он упал. Я — освободился. От ярма какого-то… Даже мир вокруг показался интересней. Расцветился новогодними огоньками.
Потому что невозможно долго существовать в эфимериях…
Вот — сбежать отсюда, реальная постановка задачи. Но, — к сожалению, пока невыполнимая.
Позвонить бы своим, узнать, — как у них дела. Не зажирели ли от абсолютного достатка. Помнят ли еще обо мне… Маша мне, почему-то, ни разу не приснилась, хотя днем я часто думаю о ней, — и так тоскливо становится на душе, хоть вой.
Маша, Маша, Маша…
Я вспоминал, как впервые встретил ее, — ободранной помойной кошкой. С чистыми ногтями, и таким взглядом, что вся ее детская маскировка тут же оказалась полнейшей ерундой. Я пытался вспоминать этот взгляд, сделать так, чтобы она снова посмотрела на меня, — но не мог. Чтобы так смотреть, нужно не воображение, — а сама Маша.
Но ее не было здесь. Они с Иваном, может быть, уже в Лондоне. Живут в каком-нибудь роскошном особняке. И больше ничего не хотят. У Маши есть — ее свобода. И ее — рынок. У Ивана — его Кембридж. Или, пока зима, и нет среднего образования, — его вожделенный крутой колледж.
Еще вспоминал, как она сказала мне: «Ничего не надо»… Господи, она же пропадет без меня.
Сбежать отсюда невозможно.
Но сбежать — необходимо.
Так что, если честно, я ждал этот таинственный «дембель». Почти, как манны небесной.
Нас, увольняемых за безнадежностью, — оказалось, вместе со мной, шесть человек. Фамилии выкрикнули по громкой связи, и мы, по одиночке, потянулись к воротам. Остающийся народ провожал изгоев испуганными взглядами. Ведь никто еще не возвращался из дембеля, чтобы рассказать, что это такое, и какая там житуха, в этом самом дембеле.
Даже охрана, в форменных масках, подобрела, и не материлась почем зря по каждому пустяшному поводу.
Это уж совсем паршивый признак.
Нас, горемык, вывели в служебный коридор и посадили на деревянную лавку, напротив обитой коричневым дерматином двери.
За ней заседала дембельская комиссия, туда уже проходили по одному. Кого вызовут.
Дело у братков было поставлено четко, и, не успели мы сесть, как позвали первого:
— Ширяев, проходи.
Мы, оставшиеся, переглянулись. Троих дембелей я хорошо знал, вместе встречались в курилке. Последний же жил в самой дальней камере, у них там был свой колхоз… Но сейчас мы переглянулись, и почувствовали друг к другу общие родственные чувства. Пропадать в коллективе неизмеримо легче, чем делать то же самое в одиночестве.
Я сидел, прислонившись
Раз пустили в распыл свой народ.
Подготовились к геноциду, по первому классу, — но здесь и года не прожить спокойно, потому что все время ощущаешь трехсотметровую непроницаемую породу над собой. А если, к тому же, и совесть не чиста…
Вышел Ширяев, — живой еще, но как от зубного… Сказал негромко:
— Гордеев, проходи.
Значит, моя очередь.
В кабинете, — стол. За ним — трое. Как в старые добрые времена.
Перед ними папка. Мое личное дело… Даже фотография вклеена на первой странице, — когда они только успели.
— Так это ты, — злостный неплательщик?.. Не знаешь, что долги нужно отдавать?
Если они скажут сейчас, что я еврейский шпион, я с радостью соглашусь. Чтобы избежать лишней нервотрепки. У меня, и у этих ребят за столом, — разные цели. И пути достижения их, — тоже разные.
— Ба, — воскликнул тот, кто читал мое личное дело, — да ты, оказывается, любишь руки распускать.
— Драчун? — переспросил другой.
Все трое были на одно лицо, худощавые, коротко стриженные, и у всех, при виде врага отечества, от гнева играли желваки на скулах.
— Дембель, — сказал третий, — давай следующего.
— Минуточку! — грозно сказал чтец, который перешел на вторую и заключительную страницу моего досье. — Ты, значит, торговал на валютном рынке?
Судя по его тону, «дембель» они мне сделают прямо здесь и сейчас, — рынок переполнил чашу их благородного возмущения.
— Мужик, когда тебя спрашивают, нужно отвечать? Ты понял?
— Понял. Торговал, — сказал я.
— Здесь написано, чтобы тебе предложить работу… Будешь работать на нас?
По лицу тройки пробежал ветер перемен. Оно слегка подобрело, и приобрело некий выжидательный характер. Словно оно только что опустило рубль в грязную ладонь бомжа, и теперь ожидало его благодарности.
— Из-под палки не получится, — сказал я.
Я ожидал, что гнев их вернется снова, но, видимо, их внутренняя организация была посложней моих представлений, поскольку ничего в их лице не переменилось.
— Распишись, что отказался от работы, и вызывай следующего.
Я взял ручку и расписался там, где стояла галочка. Никто меня не двинул в челюсть, и не плюнул в лицо.
Я расписался, спокойно вышел, и позвал следующего.
Дембель.
Лифт здесь был, как в высотных домах, отделанный красным деревом. Но приспособленным для перевозки таких бедолаг, как мы. Треть его была огорожена хилой решеткой, как в милицейском «козле». Нас туда утрамбовали, пятерых.
Осталось нас пятеро, потому что один, хмурый мужик, занявший денег у бандитов на вагон сахара и не сумевший этот сахар продать, — а мне так кажется, что этот сахар сами бандиты у него же и свистнули, — должно быть, кинулся тройке в ноги и сумел их разжалобить, вымолить себе отсрочку.