Рок И его проблемы-4
Шрифт:
Кое-где за заборами звучала гармонь, — оттуда, вдобавок, доносился шум потных отплясывающих тел.
Странно, но гулянье не смолкало и не ослабевало до темноты.
По всей видимости, народ здесь жил крепкий, до этого дела охочий и к нему привычный.
Гвидонову же повезло. К застолью он попал в его завершающую фазу, кроме штрафной, которую он принял с удовольствием, обильно после нее перекусив, тостов уже не было… Через какое-то время он заметил, что профессор, сидя за столом на почетном месте, во главе его, — начал клевать носом.
Как
Профессор к этому времени спал, как сурок. Даже на ходу, пока его тащили к кровати, во всю храпел.
Счастливый человек…
Про Гвидонова забыли. Тоже, к счастью.
Только трезвый, как стеклышко, и от этого вызывавший подозрения Петька, молчаливо показался на глаза.
— Сегодня ничего не нужно, — сказал ему Гвидонов. — Завтра с утра вылетаем на место происшествия. Пилот проспится?
— Конечно, — сказал Петька. — У меня с собой таблетки. Любой хмель снимают за три с половиной минуты.
— Ты бы тоже принял на лоне природы, — сказал Гвидонов. — Иногда нужно немного расслабиться.
— Я не пью, — сказал Петька.
— Что, совсем?
— Да.
— Болит что-нибудь?
— Нет, ничего не болит. Просто не тянет.
— Похвальное качество, — взглянул на него Гвидонов.
Пришло в голову, что он ни разу еще не смотрел на Петьку. Если спросить какого цвета у него глаза, или волосы, или сколько тому лет, — Гвидонов не ответит.
Интересно…
Деревня гуляла, вечер получался теплым и ласковым. Про него забыли.
Самое время прогуляться к каким-нибудь развалинам, проверить, правду ли утверждает Мэри, — по поводу их аристократического действия на настроение.
Настроение было плохим. Если по отношению к настроению, подходит это слово.
Грустное какое-то, одинокое настроение, — как-будто его все кинули. Говоря устаревшим языком: предали.
И, поскольку дело это обычное, насчет предательств, — никакой трагедии не случилось. Просто испортилось настроение.
По-дурацки как-то устроена жизнь, в которой, — все проходит.
Не беда, что все проходит, — так уж все устроено на свете, что проходит все, к этому постепенно привыкаешь, — что идут годы, а в них появляются и исчезают за горизонт — люди, города, обстоятельства, и какие-то переживания, связанные со всем этим. Оставляя после себя — опыт. Как сказал «тоже гениальный» Александр Сергеевич Пушкин, — сын ошибок трудных.
Все это не беда. А багаж, — который становится все больше. В общем-то, полезный багаж. Поскольку за одного битого — дают двух небитых.
Беда в том, — что проходя, все это, кроме драгоценного опыта, оставляет после себя пустыню.
Выжженную безжизненную пустыню, — где ничего уже никогда не вырастет. Потому что — все прошло. Остались зачем-то в памяти, — детство, родители-чекисты, дом культуры
Беда в том, — что все это превратилось в пепел.
Как первая его любовь. И первая женщина. Первые звездочки с погон, брошенные по обычаю в кружку с водкой.
Первый орден, первая халтура, и великий исторический перелом, в самую сердцевину которого он угодил. Когда вдруг самые лакомые куски огромной могучей державы, неожиданно оказались чьими-то владениями, вдруг поделились, вдруг стали собственностью, — жестко, жестоко и бесповоротно. Когда за разглашение полагалась только одно наказание, — смерть.
Тайны… О способах и методах. Приватизации.
И это — тлен.
Ничего нет, ничего. Кроме густой пыли этой деревенской улицы. И вселенских масштабов предательства. Которое уже ничего не значит.
Ну, и, конечно, опыта.
Как же без этого. Драгоценного алмазного своего венца.
Виновата штрафная из самопального продукта, полного сивушных масел. Сивушные некачественные масла попытались вогнать его в депрессию, — полковника самой главной организации страны.
От которой все зависит.
Но впереди спасение, — аристократические развалины.
Если верить теории Мэри.
Сумрак.
Предвечерние длинные тени уже пропали. Наступила тишина, как она всегда наступает, перед тем, как на землю опуститься ночи.
Стены развалин темнели. Перед ними, бывшими когда-то храмом, было небольшое кладбище, от которого почти ничего не осталось, только несколько лежащих на боку крестов и чуть заметные холмики исчезающих могил.
Внутри бывшей церкви, одна стена которой рухнула совершенно, а три оставшихся напоминали груду битых кирпичей, был, наверное, общественный туалет, — судя по количеству дерьма, и обрывков пожелтевших, прикипевших к полу газет.
Так что Гвидонов даже осматривать ничего не стал, а сел на бывшее крыльцо, над которым, на уцелевшем фрагменте здания, было выведено белой краской знаменитое русское слово, начинавшееся с буквы «х»…
Деревня, как вид с пригорка, на глазах темнела, проваливаясь в ночное небытие.
Никаких аристократических чувств в нем не появилось.
Или развалины были не те, или Мэри оказалась не права…
Тихий мат споткнувшегося человека, и следом его упорное движение, Гвидонов услышал издалека. Судя по приближающимся звукам, еще кто-то решил приобщиться к вечным ценностям.