Рокоссовский: терновый венец славы
Шрифт:
О шпионах и вредителях говорили не только те, с кем общались «враги народа», - на дыбы была поставлена и вся страна. Когда судьи только приступили к рассмотрению дела и еще не вынесли приговора, в республики, края и области была направлена следующая телеграмма:
«Нац. ЦК крайкомам, обкомам.
В связи с происходящим судом над шпионами и вредителями Тухачевским, Якиром, Уборевичем и другими ЦК предлагает вам организовать митинги рабочих, а где возможно, и крестьян, а также митинги красноармейских частей
11 июня 1937 года. Секретарь ЦК Сталин».
Вот в такое время, когда все следили за всеми и все подозревали всех, был арестован и Рокоссовский.
В первой половине июня 1937 года командующий войсками Забайкальского военного округа комкор Грязнов и член Военного Совета корпусной комиссар Шестаков давали показания в читинской тюрьме. Их поместили в камеру читинского острога, где уже сидел Косьян Чайковский.
Они многие годы служили вместе и были хорошо знакомы. Теперь того рослого, стройного и красивого комкора трудно было узнать: синяки под глазами, опухшее лицо с кровоподтеками, невразумительные, постоянно что-то ищущие глаза изменили его до неузнаваемости.
– Что с тобой, Косьян?
– спросил Грязнов.
– Вот что со мной, Иван.
– Чайковский дрожащими руками достал из подкладки одежды лезвие.
– Если бы не вы... Я сегодня же перерезал бы себе вены.
– А ну, дай сюда, - сказал Шестаков и, измельчив лезвие на маленькие кусочки, бросил их в парашу.
– Несмотря ни на что, надо уметь держаться.
– Косьян, я тебя помню волевым человеком, - проговорил Грязнов.
– Ты был для нас образцом поведения.
– Был, - едва зашевелил распухшими губами Чайковский.
– Держался сначала.
– А потом?
– уточнил Грязнов.
– Признался, что меня завербовал Тухачевский... Любуйтесь, перед вами активный участник антисоветского заговора, - потупив глаза, произнес Чайковский.
– Подлец я... Подлец.
.
– За что же ты так себя?
– осведомился Шестаков.
– За все... Следователь называл фамилии, а я подтверждал, что эти люди входили в военно-троцкистскую организацию, шпионили... Рубинова, Веденева... Рокоссовского... На всех, на всех наклепал.
Чайковский вытер полотенцем вспотевшее лицо, лег на кровать, отвернулся к стене и замолчал.
Вскоре в камеру привели едва державшегося на ногах пожилого человека, с профессорской бородкой и взлохмаченными рыжими с проседью волосами. Он сея на койку и, закрыв лицо руками, просидел более часа, затем лег в постель. Целые сутки старика никто не беспокоил, и он потихоньку пришел в себя.
– Судя по вашему разговору, любезные, вы военные?
– неожиданно спросил он.
– Да, военные, - ответил Грязнов.
– А вас за что?
– Контрреволюционные элементы, - горько усмехнулся Грязнов.
—Произошла какая-то неувязка, - добавил Шестаков.
– А вы кто будете?
– Воронов Михаил Иванович, - ответил старик, поправляя подушку.
– Я из Красноярска. В институте занимался законами о наследственности и изменчивости организмов. Теплилась еще недавно
– Он хотел сказать еще что-то и не смог: его душил кашель. Наконец он с надрывом в голосе продолжил дальше.
– А теперь - враг народа. Терплю побои, издевательства... Но ничего, осталось недолго, может, скоро, дай бог, все эти мучения кончатся.
– Скорее бы, - подал голос Чайковский, который уже несколько дней не вставал с постели.
– У меня порок сердца. Просил следователя показать врачам, а он и ухом не повел. До чего мы дожили! Куда только смотрит товарищ Сталин?
– Косьян, ты Сталина не трогай, - сказал Шестаков.
– Он здесь ни при чем. Сталин, Советская власть были и будут на стороне народа.
– Вас еще не пытали, любезный?
– уточнил ученый.
– Нет, у меня со следователем полное взаимопонимание.
– У меня вначале тоже так было, - сказал Чайковский, присев на постели.
– А потом: говори, отвечай, проклятый враг народа! А, подлец, не хочешь говорить? Следователь открывал дверь и кричал: «Оболдуй, развяжи ему язык!» И тот Оболдуй с гирями-кулаками, с тупой, как у настоящего дебила, мордой, рязвязывал мне язык не один раз. Теперь мне все безразлично, я что угодно подпишу - лишь бы скорее кончилась эта мука.
– Удивляюсь я - до чего же тесен мир у руководителей нашей страны, - сказал Воронов, присев за стол рядом с Шестаковым.
– Как незатейливы у них мысли о самом прогрессивном обществе на земле - социализме.
– О чем Вы это говорите?
– с возмущением спросил Шестаков.
– Это уже не лезет ни в какие ворота.
– Вот видите, товарищ бывший корпусной комиссар, - старик уставился на Шестакова.
– Вам до сих пор невдомек, что диктатура, на вершине которой восседает Сталин, рассматривает народ как лес для порубки.
Шестаков жестом руки пытался остановить старика, но тот, присев рядом с Чайковским, продолжал:
– Выслушайте меня, пожалуйста, и не перебивайте. Вполне возможно, что эти мысли я высказываю в первый и последний раз. Имейте мужество их выслушать.
– Я категорически не разделяю ваших взглядов!
– воскликнул Шестаков.
– Пожалуйста, это ваше право.
– Воронов покраснел, руки его дрожали, взлохмаченные волосы придавали ему вид непримиримого спорщика.
– Разве вы не видите, любезные мои, что народ трепещет от страха, который парализует его волю и терзает душу?
– Он покосился на молчавших сокамерников и продолжил.
– Страна не может терпеть диктатуру одного человека, не презирая его и не питая к нему ненависти. Эта ненависть, на первый взгляд, смирных и послушных, как овцы, граждан бурлит и клокочет в их душах. Ведь только туда защитники вождя заглянуть не могут.
– Народ Сталина поддерживает!
– бросил Шестаков.
– Вы говорите неправду!
– Нет, любезный, я говорю правду, - глухо сказал старик, побледнев.
– Всеобщий страх днем вынуждает людей поддерживать вождя, неистово аплодировать ему, а ночами эти же самые люди кусают себе локти от возмущения,
Шестаков вспыхнул, вскочил со стула:
– Вот теперь я убедился, что вы самый настоящий враг народа!
Грязнов и Чайковский уставились на старика: что он скажет
в ответ на это внезапное обвинение.