Роковая тайна сестер Бронте

Митрофанова Екатерина Борисовна

Послание оказалось длинным. На нем стояла подпись отца, но почерк был не его — очевидно, писала Марта с его слов. Довольно сумбурное содержание письма встревожило Шарлотту настолько серьезно, что все ее недавние переживания внезапно показались ей сказкой в пересказе глупца.

В письме сообщалось, что их тетушка Элизабет Брэнуэлл тяжело больна и надежда на ее выздоровление гаснет с каждым днем. Родные опасаются, что мисс Брэнуэлл не суждено подняться с постели; вероятно, ей осталось уже недолго. И теперь, когда душа этой смиренной праведницы находится на пороге Небесных Врат, ее самое горячее земное желание заключено в осуществлении ею последней возможности увидеть своих милых племянниц прежде, чем ей будет суждено отойти в мир иной.

Если Шарлотте и Эмили дорога последняя воля тетушки, им следует отложить на время все прочие заботы и немедленно снаряжаться в путь. Нужно торопиться: мисс Брэнуэлл совсем плоха; самое страшное может произойти в любой момент, хотя все родные выражают надежду,

что это случится не раньше, чем девушки доберутся до Гаворта. Их сестра Энн сразу же откликнулась на просьбу тетушки. Она упросила своих хозяев — мистера и миссис Робинсон — дать ей досрочный отпуск и благополучно прибыла в пасторат, где теперь и находится в ожидании сестер.

Далее значилось примерно следующее:

«<…> Ваш достопочтенный батюшка старается держаться, как только может. Но с тех пор, как он лишился своего верного помощника и лучшего друга в лице молодого викария, мистера Уильяма Уэйтмена, неожиданно, во цвете юности, скончавшегося от холеры, и почитай уже третью неделю вкушающего блаженство на Небесах — с тех самых пор хозяин сильно сдал, хотя и нипочем не желает признавать своей слабости. Осложнение болезни глаз не позволило ему написать вам, дорогие мисс Шарлотта и мисс Эмили, но он поручил мне исполнить его волю и надеется, как и все мы, на скорую встречу с вами.

Внезапная кончина нашего добрейшего мистера Уэйтмена явилась невосполнимой потерей для каждого из тех, кто его знал и любил. Его ранний уход из жизни стат полной неожиданностью и личной трагедией для всех нас. Ваши благородные родственники позаботились о том, чтобы останки юного викария были захоронены на погосте у церкви святого Михаила, где он доблестно нес службу до конца своих дней. Так распорядился ваш почтенный батюшка, до сей поры горько оплакивающий скоропостижную кончину своего любимого наперсника и друга, с горячей поддержкой в осуществлении этого решения со стороны вашей милейшей младшей сестры, которая не помнит себя от горя.

Узнав о случившемся, она едва ума не лишилась и почитай двое суток кряду провела без сознания. Теперь уже она, благодарение Небу, почти совсем оправилась, но с того дня, как она очнулась, никто из нас ни разу не видел у нее прежней ангельской улыбки. Мы подозреваем, что именно смерть нашего славного мистера Уэйтмена и сопряженные с нею тяготы окончательно свалили с ног вашу почтенную тетушку, которая дотоле лишь чуть прихворнула. Теперь же всем нам остается только молиться и ждать.

Ваша сестра Энн прилагает к данному посланию несколько строк от себя. Я же прощаюсь с вами на время и остаюсь вашей слугою в горе и в радости,

Марта Браун».

И в конце неразборчивая подпись отца.

Глаза Шарлотты снова были застланы пеленою слез, но теперь уже — порожденных совсем иными чувствами, нежели те, с какими она неслась нынче утром в этот злосчастный дортуар. Тяжело вздохнув, пасторская дочь отложила в сторону помятый листок письма и взялась за тонкую полоску бумаги, которую она еще раньше извлекла из конверта, — заветное послание от Энн.

На одной стороне листка, сплошь испещренного мелким бисерным почерком сестры, за бесконечными кляксами с трудом можно было разобрать вот что:

«Милые сестрицы! Когда вы получите и прочтете мое послание, которое, вероятно, покажется вам самым глупым и нелепым из всех, с какими вам довелось ознакомиться, я настоятельно и без сожалений прошу вас сжечь этот жалкий клочок бумаги. Я не желаю, чтобы кто бы то ни было, кроме вас двоих, догадался о той неизбывной печали, что с некоторых пор поселилась в недрах моей души. Думаю, вы поняли меня вполне. Уильям Уэйтмен был для меня всем, и даже больше. Теперь я могу говорить об этом, не таясь. Сердце мое разбито! Жизнь без него не имеет смысла! И если я еще жива, то не по своей воле, а по воле Создателя, который не пожелал забрать меня вместе с моим дорогим Уильямом. А еще — ради вас, милые сестрицы, ради нашего почтенного отца, ради несчастной многострадальной тетушки и Патрика Брэнуэлла — тех единственных в целом свете людей, которые любят меня и которым я нужна. Думаю, нет надобности повторять изложенную в письме Марты просьбу тетушки. Не сомневаюсь, что вы ее исполните и, ежели на то будет воля Господа, застанете тетушку в живых.

К сожалению, когда мистер и миссис Робинсон после долгих проволочек меня отпустили, и я прибыла в Гаворт, было уже слишком поздно. Мне удалось подоспеть только к похоронам моего бедного Уильяма. Как я теперь корю себя за то, что была бессильна оказать ему помощь, в которой он так нуждался!

Это я настояла на том, чтобы моего любимого похоронили на погосте при церкви святого Михаила, и отец отдал соответствующее распоряжение. Как мне хотелось, чтобы останки моего милого Уильяма положили в нашу семейную усыпальницу, чтобы, когда Господь призовет меня, мы оказались вместе навсегда! Я просила… я умоляла об этом отца, но он отказал мне. Но мне удалось добиться от него, чтобы могила моего возлюбленного была видна из окон нашего дома, хотя это вовсе не утешило меня в моем горе. Когда я сажусь возле окна своей комнаты и смотрю на свежевскопанную полосу сырой земли, придавившей

его тело, мое собственное тело расстается с душой. Едва ли на всем белом свете найдется существо, которому довелось изведать бесконечную глубину моих страданий. Надеюсь, что и вас, мои дражайшие сестрицы, минует сия злая чаша».

На оборотной стороне листка оказались поэтические строки, порожденные порывом самого глубокого отчаяния, какое способна породить лишь Истинная Любовь. Любовь, первозданная в своей чистоте и прекрасная в своей беспредельности:

Люблю глухой полночный час. Он сны приносит иногда, И видит взор смеженных глаз То, что сокрылось без следа. И милый голос нежит слух, Смерть отдает его назад. Мой одинокий скорбный дух Блаженной радостью объят. Под сводом гробовым давно Моя покоится любовь, И мне лишь в снах порой дано Увидеть милый образ вновь. [39]

39

Стихотворение Энн Бронте «Ночь». (Цит. в пер. с англ. И. Гуровой.)

Шарлотта, подчиненная какому-то непостижимому стремительному порыву, подалась вперед, склонила голову и судорожно прикрыла глаза руками.

Перед ее внутренним взором устрашающим неотступным видением вставали мрачные серые плиты, отмечавшие могилы на гавортском кладбище при церкви святого Михаила. Под одним из таких суровых надгробий лежат останки прелестного молодого викария, чья жизнь оборвалась столь трагично и неожиданно, так и не предоставив ему полноправной возможности вкусить все благословенные прелести земного бытия. А наверху, в одной из унылых темных комнат заброшенного гавортского пастората, сидит одинокая дева — воплощение неизбывной печали, устремив неотрывный взор в окно. Она наблюдает сквозь залитые традиционным осенним дождем стекла, как над погостом постепенно сгущаются сумерки, заволакивая все вокруг неотступной пеленою мрака и унося и угрюмые холодные могилы и тех, кто обрел в них мир и покой, в непостижимое небытие…

Ни для него, ни для нее уже не встанет солнце, не облачатся в пышные зеленые мантии деревья, не покроется дивным лиловым бархатом вереск, не нальются восхитительным сладким соком плоды, и нежная красногрудая зарянка не разольется пред ними в божественных трелях Благословенной Песни Любви. Ведь он унес с собой в могилу то неповторимое очарование, какое дотоле все эти первозданные дары Природы таили для нее.

Шарлотта продолжала сидеть в дортуаре за своим бюро совершенно потрясенная. Подлинным сестринским чутьем девушка внезапно ощутила, каково должно быть сейчас бедной «малютке Энн», на хрупкие плечи которой легло невыносимое бремя вселенской печали. Несчастье, постигшее ее, поистине ужасно, и хуже всего то, что оно непоправимо. Можно ли было сравнить те тревожные мысли, что гнездились последнее время в сознании Шарлотты, с тем великим горем, что выпало на долю несчастной страдалицы Энн? Что лучше: жить с неразделенной любовью или похоронить того, кто разделил ваши чувства и отдал вам свое сердце?

Как бы то ни было, у Шарлотты на этой земле еще оставался источник радости. Тот, в чью сторону устремлять как живой, так и мысленный взор было для нее тем же Божественным Благословением, что и священное омовение в целительных и воскрешающих блаженные души водах Леты и Эвнои [40] . Взглянуть на него — значило для девушки прильнуть губами к Заветному Оазису.

Энн была лишена этого сладкого утешения. Ее счастливые дни умчались в прошлое. Безвозвратно. Навсегда.

40

Лета и Эвноя — в греческой мифологии реки подземного царства. Лета — река забвения; Эвноя — река благих воспоминаний. Обе реки воспеты великим итальянским поэтом Данте Алигьери (1265–1321) в «Божественной комедии» (1307–1321; изд. 1472).

При этой страшной мысли Шарлотта невольно содрогнулась. Именно она, как никто другой, осознавала весь леденящий ужас создавшегося положения. Ведь отличительной чертой характера Энн было непреклонное постоянство, заложенное в самой ее природе. Она определенно не относилась к числу тех, кто мог бы найти утешение в новой любви: для нее просто было невозможно полюбить кого-то еще. Тем безысходнее была ее ситуация. Шарлотта понимала это и теперь уже отчаянно корила себя за давешние недостойные слезы. В эту минуту она отдала бы все на свете, чтобы хоть чем-то помочь несчастной Энн, смягчить ее страдания. Но в то самое время, когда Энн более всего нуждалась в сестринской заботе и внимании, их с Эмили даже не было в Гаворте. Какая жестокость! Какая чудовищная насмешка Судьбы!