Роль «зрелой женщины», или Чувствительные истории
Шрифт:
– Хорошо, – согласилась она.
– Захвати faive, – сказал он.
–Что?
– Пять.
– Чего?
– Баксов. Или, лучше, десять.
– Долларов?
– Да. Жду.
В трубке раздались гудки.
Ирине стало зябко в теплую летнюю ночь.
– Деньги… Вон как теперь.
Но это же Вит! Он ждет ее!
В светлом платье с чуть заметными блестками она выбежала из дома. Ничего, ничего, пусть бьется у горла этот странный пульс, все пройдет. Любовь излечит.
Подошел почти пустой состав, словно
Голова работала ясно, слишком ясно. Можно, можно ехать на свидание к молодому мужчине, но где взять молодое обмирание? Летучие страхи, восторги юных лет? Ах, в любви, как видно, по-прежнему одна сумятица. Зато есть страсть, зрелая страсть.
Виталия она увидела издали.
– Вит!
Он поднял руку, но не сделал навстречу ни шага. Пусть видит его компания, как подползет к нему эта известная (все узнали?) актриса, красивая женщина.
Компания наблюдала чуть поодаль. Вот бежит к Виталию эта красотка, вот он раскрыл объятия, вот она протянула деньги.
– Спасибо, – небрежно бросил он, – ты меня очень выручила. Я отдам. Чессно-слово, отдам. А сейчас меня ждут, – он оглянулся на своих. – Я тебе позвоню. Привет!
Ирина ахнула, схватилась за горло. Чувствуя себя обнаженной под взглядами его друзей, она повернулась и побежала назад, к метро.
Дома стало хуже. Постанывая, она бродила по квартире, наконец, в халате вышла из квартиры. В переулок.
Ночная темнота редела, окна в домах были темны. Стояли дорогие иномарки, летел с тополей пуховый снегопад, сбиваясь у тротуаров в пышные перины. Зачем она здесь? Ах, как плохо. Куда ей надо было ехать? В лагерь… с ананасом.
… Длинные тени островерхого здания перекрывали половину привокзальной площади. Несмотря на ранний час торговцы уже выставили столики с красивыми горками фруктов. Электрички сменяли одна другую, толпы прибывавших в Москву пассажиров устремлялись к подземному переходу, к станциям метро, быстро исчезали, чтобы смениться новыми и новыми волнами. Ирина неуверенно пересекла площадь, купила ананас, неловко толкнула столик продавца, отчего рухнули и раскатились по земле нарядные фрукты, охнула от грубого окрика. В электричке нашла себе место у окна справа.
– Свежие газеты, последние новости, – прошел по вагону газетчик.
– Шоколад, открытки, жевачка.
Жевачка… Она купила сразу несколько.
– Мороженое, мороженое…
– Календари, карты, прищепки, носки… – продавцы шли чередой, зарабатывая свой хлеб.
Ирина сидела сжавшись. В душе творился хаос, он разверзался, утягивал, обдавал острым холодом и мраком. Закрыв глаза, она ехала станцию за станцией, ничего не слыша, не ведая, что ее надломленные брови привлекают внимание.
– Дочка, – осторожно окликнула ее старушка, сидевшая напротив вместе со старичком. – Не убивайся так, доченька!
Ирина открыла глаза.
" О, старость, старость, убогая, седая", –
Поезд мчался дальше и дальше. Как наслаждалась она этим стремительным бегом по зеленому Подмосковью, как любовалась всегда на дальние холмы и взгорья, огромные облака, таинственные дороги к селениям!
Но не сейчас.
– Дочка! – изболелась за нее бабуля. – Что стряслось-то? Может, помочь как?
Ирина помотала головой. Она все дальше уходила во тьму. Уже не только горло, вся она была схвачена болью.
– Не приставай, – тихо одернул старик. – Мало ли.
– Да молодая же… Мы уходим, доченька, не пропусти станцию, – коснулась ее плеча старушка.
Поезд приближался к Святым ручьям, когда еще один сердобольный человек, скорее всего, врач, попытался помочь красиво одетой женщине.
– Мадам, – сказал он, наклоняясь к ней, – вам нужна помощь? Вам опасно быть одной.
Ирина вздрогнула.
– Оставьте меня! – вскрикнула жалобно, – вы все старые, некрасивые, на вас страшно смотреть!
Мужчина отпрянул.
– Больная, – проговорил кто-то.
– Несчастная.
Держась за горло, она выбежала в тамбур, и оказалась на платформе.
Отшумев, электричка длинно пролегла по насыпи и втянулась в арочные перекрытия моста через реку. Стало тихо. Дальние леса темными волнами очерчивали горизонт, спускаясь в широкую долину, по которой скользили тени облаков. Слева за деревьями по-прежнему высилась старая колокольня. Тишина и покой царили вокруг.
Но именно здесь Ирине стало совсем худо. Словно бы там, в вагоне, среди людей, они всем миром удерживали ее, охраняли, спасали, подбитую, но живую. Теперь она была беззащитна. Ужас и боль стучали в ней. Нетвердо ступая, не различая, она побрела зачем-то вверх по насыпи, дальше, дальше… Наконец, опустилась на рельсы как раз напротив старой колокольни. Было тихо. Вороны, сидевшие на замшелых кирпичах, беспокойно переступали и даже взлетали от волнения.
Стальные рельсы длинно и шелковисто блестели под солнцем. Щелястые шпалы, пропитанные ржавой смазкой и пылью, тяжело и тупо держали их, утопленные в гранитной щебенке. И качались, качались под ветром желтые цветочки сурепки.
Ох, как не понравился матери семейства этот молчаливый сосед! Смирнова словно клещами вытянула из него несколько ключевых слов, из которых составила о нем самое неблагоприятное впечатление. Да как он смел бросить семью? Зачем колесит по стране, не заботясь о жене и детях?! Наутро она пошла в наступление на того, в ком почуяла угрозу железному оправданию всей своей жизни.
– И где вы будете жить, тоже неизвестно? И детей своих вам не жалко?
"Так и будут говорить, – прищурился Клим, – ее правота – святые заботы матерей, без которых не вырасти ни одному человеку. Но выросши, он ищет себя в этом мире".