Роман без вранья (Бессмертная трилогия - 1)

Мариенгоф Анатолий Борисович

20

– - Пропадает малый... Смотреть не могу -- пла-а-а-а-кать хочется. Ведь люблю ж я его, стервеца... понимаешь ты, всеми печенками своими люблю...
– - Да кто пропадает, Сережа? О чем говоришь?..
– - О Мишуке тебе говорю. Почем-Соль наша пропадает... пла-а-а-кать хочется... И Есенин стал пространно рассуждать о гибели нашего друга. А и вправду, без толку текла его жизнь. Волновался не своим волнением, радовался не своей радостью.
– - Дрыхнет, сукин кот, до двенадцати... прохлаждается, пока мы тут стих точим... гонит за нами, без чутья, как барбос за лисой: по типографиям, в лавку книжную, за чужой славой... ведь на же тебе -- на Страстном монастыре тоже намалевал: Михаил Молабух...-- Есенин сокрушенно вздохнул: -- И ни в какую -- разэнтакий -служить не хочет. Звезды своей не понимает. Спрашиваю я его вчера: "Ведь ездил же ты, Почем-Соль, в отдельном своем вагоне на мягкой рессоре -- значит, может тебе Советская Россия идти на пользу". А он мне: ни бе ни ме... пла-а-а-акать хочется. И, чтобы спасти Почем-Соль, Есенин предложил выделить его из нашего кармана. Суровая была мера. Больше всего в жизни любил Почем-Соль хорошее общество и хорошо покушать. То и другое -- во всей Москве -- можно было обрести лишь за круглым столом очаровательнейшей Надежды Робертовны Адельгейм. Как-то с карандашиком в руках, прикинув скромную цену обеда, мы с Есениным порядком распечалились -- вышло, что за один присест каждый из нас отправлял в свой желудок по двести пятьдесят экземпляров брошюрки стихов в сорок восемь страничек. Даже для взрослого слона это было бы не чересчур мало. Часть, выделенная на обед Почем-Соли, равнялась ста экземплярам. Приятное общество Надежды Робертовны было для него безвозвратно потеряно... В пять, отправляясь обедать, добегали мы вместе до угла Газетного. Тут пути расходились. Каждый раз прощание было трагическим. У нашего друга, словно костяные мячики, прыгали скулы. Глядя с отчаянием на есенинскую калошу, он чуть слышно молил: -Добавь, Сережа! Уж вот как хочется вместе... последний разок -- свиную котлетку у Надежды Робертовны...
– - Нет!
– - Нет?
– - Нет! Вслед за желтыми мячиками скул у Почем-Соли начинали прыгать верхняя

губа (красный мячик) и зрачки (черные мячики). Ах, Почем-Соль! Во время отступления из-под Риги со своим "Банным отрядом" Земского союза он поспал ночь на мокрой земле под навесом телеги. С тех пор прыгают в лице эти мячики, путаются в голове имена шоферов, марки автомобилей, а в непогоду и в ростепель ноют кости. Милый Почем-Соль, давай же вместе ненавидеть войну и обожать персонаж из анекдота. Ты знаешь, о чем я говорю. Мы же вместе с тобой задыхались от хохота. Я не умею рассказывать (у нашего приятеля получалось намного смешнее), но зато я очень живо себе представляю: -- Крутил в аптеке пилюли и продавал клистиры. Война. Привезли под Двинск и посадили в окоп. Сидит, не солоно хлебавши. Бац!-- разрыв. Бац!~ другой! Бац!-- третий. В воронке: мясо, камень, кость, тряпки, кровь и свинец. Вскакивает и размахивая руками, орет немцам: "Сумасшедшие, что вы делаете!? Здесь же люди сидят!" Но тебе, милый Почем-Соль, не до анекдотов. Тебе хочется плакать, а не смеяться. Мы, хамы, идем к Надежде Робертовне есть отбивные на косточке, а тебя ("тоже друзья!") посылаем из жадности ("объешь нас") глотать всякую пакость("у самих, небось, животы болели от той дряни") в подвальчик. Почем-Соль говорит почти беззвучно -- губами, глазами, сердцем: -- Сережа, Сереженька, последний разок... У Есенина расплеснулись руки: -- Н-н-н-е-т. Тогда зеленая в бекеше спина Почем-Соли ныряла в ворота и быстро, быстро бежала к подвальчику, в котором рыжий с нимбом повар разводил фантасмагорию. А мы сворачивали за угол.
– Пусть его... пусть (и Есенин чесал затылок)... пропадет ведь парень... пла-а-а-акать хочется... За круглым столом очаровательная Надежда Робертовна, как обычно, вела весьма тонкий (для "хозяйки гостиницы") разговор об искусстве, угощала необыкновенными слоеными пирожками и такими свиными отбивными, от которых Почем-Соль чувствовал бы себя счастливейшим из смертных. Я вернул свою тарелку Надежде Робертовне. Она удивилась: -- Анатолий Борисович, вы больны? Половина котлеты осталась нетронутой (прошу помнить, что дело происходило в 1919 году).
– - Нет... ничего... Жорж Якулов даже оборвал тираду о своих "Скачках", вскинул на меня пушистые ресницы и, сочувственно переведя глаз (похожий на косточку от чернослива, только что вынутую изо рта) с моей тарелки на мой нос, сказал: -- Тебе... гхе, гхе... Анатолий, надо -либо... гхе, гхе... в постель лечь... либо водки выпить... Есенин потрепал его по плечу: -- Съедим, Жорж, по второй?
– - Можно, Сережа... гхе, гхе... можно... вот я и говорю... когда они -- сопляки -- еще цветочки в вазочках рисовали, Серов, простояв час перед моими "Скачками", гхе, гхе, заявил...
– - Я знаю, Жорж.
– - Ну, так вот, милый мой, я уж тебе раз пятьдесят... гхе, гхе... говорил и еще... милый мой... милый мой... извольте знать, милостивые государи... гхе, гхе... что все эти французы... гхе, гхе... Пинкассо ваш, Матисс... и режиссеры там разные... гхе... гхе... Таиров -- с площадочками своими... гхе, гхе... "Саломеи" всякие с "Фамирами"... гхе, гхе... гениальнейший Мейерхольд, милый мой,-- все это мои "Скачки", милый мой... "Скачки", да-с! Весь "Бубновый валет", милый мой... У меня защемило сердце. Ах, Почем-Соль! Вот в эту трагическую минуту, когда голова твоя, как факел, пылает гневом на нас; когда весь мир для тебя окрашен в черный цвет вероломства, себялюбия и скаредности; когда навек померкло в твоих глазах сияние нежного и прекрасного слова "дружба", обратившегося в сальный огарок, чадящий изменами и хладнодушием, -- в эту минуту тот, которого ты называл своим другом, уплетает вторую свиную котлету и ведет столь необыкновенные, столь неожиданные и столь зернистые (как любила говорить одна моя приятельница) разговоры о прекрасном... Прошло дней десять. Мы с Есениным стояли на платформе Казанского вокзала, серой мешками, мешочниками и грустью. Почем-Соль уезжал в Туркестан в отдельном вагоне (на мягкой рессоре) в сопровождении пома и секретаря в шишаке с красной звездой величиной с ладонь, Ивана Поддубного. Обняв Молабуха и крепко целуя в губы, я сказал: -- Дурында, благодари Сергуна за то, что на рельсу тебя поставил... Они целовались долго и смачно, сдабривая поцелуй теплым матерным словом и кряком, каким только крякают мясники, опуская топор в кровавую бычью тушу.

21

Тайна электрической грелки была раскрыта. Мы с Есениным несколько дней ходили подавленные. Часами обсуждали, какие кары обрушит революционная законность на наши головы. По ночам снилась Лубянка, следователь с ястребиными глазами, черная стальная решетка. Когда комендант дома амнистировал наше преступление, мы устроили пиршество. Знакомые пожимали руки, возлюбленные плакали от радости, друзья обнимали, поздравляли с неожиданным исходом. На радостях пили чай из самовара, вскипевшего на Николае угоднике: не было у нас угля, не было лучины -- пришлось нащипать старую иконку, что смирнехонько висела в уголке комнаты. Один из всех Почем-Соль отказался пить божественный чай. Отодвинув соблазнительно дымящийся стакан, сидел хмурый, сердито пояснив, что дедушка у него был верующий, что дедушку он очень почитает и что за такой чай годика три тому назад погнали б нас по Владимирке. Есенин в шутливом серьезе продолжал:

Не меня ль по ветряному свею, По тому ль песку, Поведут с веревкою на

шее Полюбить тоску...

А зима свирепела с каждой неделей. После неудачи с электрической грелкой мы решили пожертвовать и письменным столом мореного дуба, превосходным книжным шкафом с полными собраниями сочинений Карпа Карповича и завидным простором нашего ледяного кабинета ради махонькой ванной комнаты. Ванну мы закрыли матрацем -- ложе; умывальник досками -- письменный стол; колонку для согревания воды топили книгами. Тепло от колонки вдохновляло на лирику. Через несколько дней после переселения в ванную Есенин прочел мне:

Молча ухает звездная звонница, Что ни лист, то свеча заре, Никого не

впущу я в горницу, Никому не открою дверь.

Действительно: приходилось зубами и тяжелым замком отстаивать открытую нами "ванну обетованную".Вся квартира, с завистью глядя на наше теплое беспечное существование, устраивала собрания и выносила резолюции, требующие: установления очереди на житье под благосклонной эгидой колонки и на немедленное выселение нас, захвативших без соответствующего ордера общественную площадь. Мы были неумолимы и твердокаменны. После Нового года у меня завелась подруга. Есенин смотрел на это дело бранчливо; супил брови, когда исчезал я под вечер. Приходил Кусиков и подливал масла в огонь, намекая на измену в привязанности и дружбе, уверяя, что начинается так всегда -- со склонности легкой, а кончается... и напевал своим приятным, маленьким и, будто, сердечным голосом:

Обидно, досадно, До слез, до мученья...

Есенин хорошо знал Кусикова, знал, что он вроде того чеховского мужика, который, встретив крестьянина, везущего бревно, говорил тому: "А ведь бревно-то из сухостоя, трухлявое"; рыбаку, сидящему с удочкой: "В такую погоду не будет клевать"; мужиков в засуху уверял, что "дождей не будет до самых морозов", а когда шли дожди, что "теперь все погибнет в поле"... И все-таки Есенина нервило и дергало кусиковское "Обидно, досадно..." Как-то я не ночевал дома. Вернулся в свою "ванну обетованную" часов в десять утра; Есенин спал. На умывальнике стояла пустая бутылка и стакан. Понюхал -- ударило в нос сивухой. Растолкал Есенина. Он поднял на меня тяжелые, красные веки.
– - Что это, Сережа?.. Один водку пил?..
– - Да. Пил. И каждый день буду... ежели по ночам шляться станешь... с кем хочешь там хороводься, а чтобы ночевать дома... Это было его правило: на легкую любовь он был падок, но хоть в четыре или в пять утра, а являлся спать домой. Мы смеялись: -- Бежит Вятка в свое стойло. Основное в Есенине: страх одиночества. А последние дни в "Англетере". Он бежал из своего номера, сидел один в вестибюле до жидкого зимнего рассвета, стучал поздней ночью в дверь устиновской комнаты, умоляя впустить его.

22

Но до конца зимы все-таки крепости своей не отстояли. Пришлось отступить из ванны обратно -- в ледяные просторы нашей комнаты. Стали спать с Есениным вдвоем на одной кровати. Наваливали на себя гору одеял и шуб. По четным дням я, а по нечетным Есенин первым корчился на ледяной простыне, согревая ее дыханием и теплотой тела. Одна поэтесса просила Есенина помочь устроиться ей на службу. У нее были розовые щеки, круглые бедра и пышные плечи. Есенин предложил поэтессе жалованье советской машинистки, с тем чтобы она приходила к нам в час ночи, раздевалась, ложилась под одеяло и, согрев постель ("пятнадцатиминутная работа!"), вылезала из нее, облекалась в свои одежды и уходила домой. Дал слово, что во время всей церемонии будем сидеть к ней спинами и носами уткнувшись в рукописи. Три дня, в точности соблюдая условия, мы ложились в теплую постель. На четвертый день поэтесса ушла от нас, заявив, что не намерена дольше продолжать своей службы. Когда она говорила, голос ее прерывался, захлебывался от возмущения, а гнев расширил зрачки до такой степени, что глаза из небесно-голубых стали черными, как пуговицы на лаковых ботинках. Мы недоумевали: -- В чем дело? Наши спины и наши носы свято блюли условия...
– - Именно!.. Но я не нанималась греть простыни у святых...
– - А!.. Но было уже поздно: перед моим лбом так громыхнула входная дверь, что все шесть винтов английского замка вылезли из своих нор.

23

В есенинском хулиганстве прежде всего повинна критика, а затем читатель и толпа, набивавшая залы литературных вечеров, литературных кафе и клубов. Еще до всероссийского эпатажа имажинистов, во времена "Инонии" и "Преображения", печать бросила в него этим словом, потом прицепилась к нему, как к кличке, и стала повторять и вдалбливать с удивительной методичностью. Критика надоумила Есенина создать свою хулиганскую биографию, пронести себя хулиганом в поэзии и в жизни. Я помню критическую заметку, послужившую толчком для написания стихотворения "Дождик мокрыми метлами чистит", в котором он, впервые в стихотворной форме, воскликнул:

Плюйся, ветер, охапками листьев, Я такой же, как ты, хулиган.

Есенин читал эту вещь с огромным успехом. Когда выходил на эстраду, толпа орала: -- "Хулигана". Тогда совершенно трезво и холодно -- умом он решил, что это его дорога, его "рубашка". Есенин вязал в один веник поэтические свои прутья и прутья быта. Он говорил: -- Такая метла здоровше. И расчищал ею путь к славе. Я не знаю, что чаще Есенин претворял:

жизнь в стихи или стихи в жизнь. Маска для него становилась лицом и лицо маской. Вскоре появилась поэма "Исповедь хулигана", за нею книга того же названия и вслед, через некоторые промежутки, "Москва кабацкая", "Любовь хулигана" и т.д., и т.д. во всевозможных вариациях и на бесчисленное число ладов. Так Петр сделал Иисуса -- Христом. В окрестностях Кесарии Филипповой Иисус спросил учеников: -- За кого почитают меня люди? Они заговорили о слухах, распространявшихся в галилейской стране: одни считали его воскресшим Иоанном Крестителем, другие Илией, третьи Иеремией или иным из воскресших пророков. Тогда Иисус задал ученикам вопрос: -- А вы за кого меня почитаете? Петр ответил: -- Ты Христос. И Иисус впервые не отверг этого наименования. Убежденность простодушных учеников, на которых не раз сетовал Иисус за их малую просвещенность, утвердила Иисуса в решении пронести себя как Христа. Когда Есенин как-то грубо в сердцах оттолкнул прижавшуюся к нему Изидору Дункан, она восторженно воскликнула: -- Ruska lubow! Есенин, хитро пожевав бровями свои серые глазные яблоки, сразу хорошо понял, в чем была для той лакомость его чувства. Невероятнейшая чепуха, что искусство облагораживает душу. Сыно- и женоубийца Ирод -- правитель Иудеи и ученик по эллинской литературе Николая Дамаскина -одна из самых жестокосердных фигур, которые только знает человечество. Однако архитектурные памятники Библоса, Баритоса, Триполиса, Птолемаиды, Дамаска и даже Афин и Спарты служили свидетелями его любви к красоте. Он украшал языческие храмы скульптурой. Выстроенные при Ироде Аскалонские фонтаны и бани и Антиохийские портики, шедшие вдоль всей главной улицы,-- приводили в восхищение. Ему обязан Иерусалим театром и гипподромом. Он вызвал неудовольствие Рима тем, что сделал Иудею спутником императорского солнца. Ни в одних есенинских стихах не было столько лирического тепла, грусти и боли, как в тех, которые он писал в последние годы, полные черной жутью беспробудности, полного сердечного распада и ожесточенности. Как-то, не дочитав стихотворения, он схватил со стола тяжелую пивную кружку и опустил ее на голову Ивана Приблудного -- своего верного Лепорелло. Повод был настолько мал, что даже не остался в памяти. Обливающегося кровью, с рассеченной головой Приблудного увезли в больницу. У кого-то вырвалось: -- А вдруг умрет? Не поморщив носа, Есенин сказал, помнится, что-то вроде того: -- Меньше будет одной собакой!

24

Собственно говоря, зазря выдавали нам дивиденд наши компаньоны по книжной лавке. Давид Самойлович Айзенштадт -- голова, сердце и золотые руки "предприятия"-- рассерженно обращался к Есенину: -- Уж лучше, Сергей Александрович, совсем не заниматься с покупателем, чем так заниматься, как вы или Анатолий Борисович...
– - Простите, Давид Самойлович, душа взбурлила. А дело заключалось в следующем: зайдет в лавку человек, спросит: -- Есть у вас Маяковского "Облако в штанах"? Тогда отходил Есенин шага на два назад, узил в щелочки глаза, обмерял спросившего, как аршином, щелочками своими сначала от головы до ног, потом от уха к уху, и, выдержав презрительнейшую паузу (от которой начинал топтаться на месте приемом таким огорошенный покупатель), отвечал своей жертве ледяным голосом: -- А не прикажете ли, милостивый государь, отпустить вам... Надсона... роскошное имеется у нас издание, в парчовом переплете и с золотым обрезом? Покупатель обижался: -- Почему ж, товарищ, Надсона?
– - А потому, что я так соображаю: одна дрянь!.. От замены этого этим ни прибыли, ни убытку в достоинствах поэтических... переплетец же у господина Надсона несравненно лучше. Налившись румянцем, как анисовое яблоко, выкатывался покупатель из лавки. Удовлетворенный Есенин, повернувшись носом к книжным полкам и спиной к прилавку, вытаскивал из ряда поаппетитнее книгу, нежно постукивал двумя пальцами по корешку, ласково, как коня по крутой шее, трепал ладонью по переплету и отворачивал последнюю страницу: -- Триста двадцать. Долго потом шевелил губой, что-то в уме прикидывая, и, расплывшись наконец в улыбку, объявлял, лучась счастливыми глазами: -- Если, значит, всю мою лирику в одну такую собрать, пожалуй что на триста двадцать потяну.
– Что!
– - Ну, на сто шестьдесят. В цифрах Есенин был на прыжки горазд и легко уступчив. Говоря как-то о своих сердечных победах, махнул: -- А ведь у меня, Анатолий, за всю жизнь женщин тысячи три было.
– - Вятка, не бреши.
– - Ну, триста.
– - Ого!
– - Ну, тридцать.
– - Вот это дело. Вторым нашим компаньоном по лавке был Александр Мелентьевич Кожебаткин -- человек, карандашом нарисованный остро отточенным и своего цвета. В декадентские годы работал он в издательстве "Мусагет", потом завел собственную "Альциону", коллекционировал поэтов пушкинской поры и вразрез всем библиографам мира зачастую читал не только заглавный лист книги и любил не одну лишь старенькую виньеточку, сладковатый вековой запах книжной пыли, дату и сентябрьскую желтизну бумаги, но и самого старого автора. Мелентьич приходил в лавку, вытаскивал из лысого портфельчика бутылку красного вина и, оставив Досю (Давида Самойловича) разрываться с покупателями, распивал с нами вино в задней комнатке. После второго стакана цитирует какую-нибудь строку из Пушкина, Дельвига или Баратынского: -- Откуда сие, господа поэты? Есенин глубокомысленно погружается в догадку: -- Из Кусикова!.. Мелентьич удовлетворен. Остаток вина разлит по стаканам. Он произносит торжественно: -- Мы лени-и-вы и не любопы-ы-ытны! Житейская мудрость Кожебаткина была проста: -- Дело не уйдет, а хорошая беседа за бутылкой вина может не повториться. Еще при существовании лавки стали уходить картины и редкие гравюры со стен квартиры Александра Мелентьевича. Вскоре начали редеть книги на полках. Случилось, что я не был у него около года. Когда зашел, сердце у меня в груди поджало хвост и заскулило: покойник в доме то же, что пустой книжный шкаф в доме человека, который живет жизнью книги. Теперь у Кожебаткина дышится легче: описанные судебным исполнителем и проданные с торгов шкафы вынесены из квартиры. Когда мрачная процессия с гробом короля испанского подходит к каменному Эскуриалу и маршал стучит в ворота, монах спрашивает: -- Кто там?
– - Тот, кто был королем Испании,-отвечает голос из похоронного шествия. Тяжелые ворота открываются перед "говорившим" мертвым телом. Монах в Эскуриале обязан верить собственному голосу короля. Этикет. Когда Александру Мелентьевичу звонят из типографии с просьбой немедленно приехать и подписать "к печати" срочное издание, а Жорж Якулов предлагает распить бутылочку, милый романтический "этикет" обязывает Кожебаткина верить своей житейской мудрости, что "не уйдет дело", и свернуть в грузинский кабачок. А назавтра удвоенный типографский счет за простой машины.

25

В раннюю весну мы перебрались из Богословского в маленькую квартирку Семена Федоровича Быстрова в Георгиевском переулке у Патриарших прудов. Быстров тоже работал в нашей лавке. Началось беспечальное житье. Крохотные комнатушки с низкими потолками, крохотные оконца, крохотная кухонька с огромной русской печью, дешевенькие, словно из деревенского ситца, обои, пузатый комодик, классики в издании "Приложения к "Ниве"" в нивских цветистых переплетах -- какая прелесть! Будто моя Пенза. Будто есенинская Рязань. Милый и заботливый Семен Федорович, чтобы жить нам как у Христа за пазухой, раздобыл (ах, шутник!) -- горняшку. Красотке в феврале стукнуло девяносто три года.
– Барышня она,-- сообщил нам из осторожности,-- предупредить просила...
– Хорошо. Хорошо. Будем, Семен Федорович, к девичью ее стыду без упрека.
– - Вот! вот! Звали мы барышню нашу бабушкой-горняшкой, а она нас: одного -- "черным", другого -- "белым". Семен Федоровичу на нас жаловалась: -- Опять ноне привел белый...
– - Да кого привел, бабушка?
– - Тьфу! сказать стыдно.
– - Должно, знакомую свою, бабушка.
– - Тьфу! Тьфу!.. к одинокому мужчине, бессовестная. Хоть бы меня, барышню, постыдилась. Или: -- Уважь, батюшка, скажи ты черному, чтобы муку не сыпал.
– - Какую муку, бабушка? (Знал, что разговор идет про пудру.) -- Смотреть тошно: муку все на нос сыплет. И пол мне весь мукой испакостил. Метешь! Метешь! Всякий раз, возвращаясь домой, мы с волнением нажимали пуговку звонка: а вдруг да и некому будет открыть двери -- лежит наша бабушка-барышня бездыханным телом. Глядь, нет, шлепает же ведь кожаной пяткой, кряхтит, ключ поворачивая. И отляжет камешек от сердца до следующего дня. Как-то здорово нас обчистили. Из передней шубы вынесли и даже из комнаты, в которой спали, костюмы. Грусть и досада обуяла такая, что прямо страсть. Нешуточное дело было в те годы выправить себе костюм и шубу. Лежим в кроватях чернее тучи. Вдруг бабушкино кряхтенье на пороге. Смотрит она на нас лицом трагическим: -- У меня сало-о-оп украли. А Есенин в голос ей: -- Слышишь, Толька, из сундука приданое бабушкино выкрали. И, перевернувшись на животы, уткнувшись носами в подушки, стали кататься мы в непристойнейшем -- для таких сугубо злокозненных обстоятельств -- смехе. Хозяйственность Семена Федоровича, наивность квартирки, тишина Георгиевского переулка и романтичность нашей домоуправительницы располагали к работе. Помногу сидели мы за стихами, принялись оба за теорию имажинизма. Не знаю, куда девалась неоконченная есенинская рукопись. Мой "Буян-Остров" был издан Кожебаткиным к осени. Работа над теорией завела нас в фантастические дебри филологии. Доморощенную развели науку -- обнажая и обнаруживая диковинные, подчас основные, образные корни и стволы в слове. Бывало, только продерешь со сна глаза, а Есенин кричит: -Анатолий, крыса! Отвечаешь заспанным голосом: -- Грызть.
– - А ну, производи от зерна.
– - Озеро, зрак.
– - А вот тоже хорош образ в корню: рука -- ручей,река -- речь,..
– - Крыло -- крыльцо...
– - Око -- окно... Однажды, хитро прихромнув бровью, спросил: -- Валяй, производи от сора .-- И, не дав пораскинуть мозгами, проторжествовал: -- Сортир.
– - Эх, Вятка, да ведь sortir-то слово французское... Очень был обижен на меня за такой оборот дела. Весь вечер дулся. Казалось нам, что, доказав образный рост языка в его младенчестве, раз навсегда сделаем мы бесспорной нашу теорию. Поэзия -- что деревенское одеяло, сшитое из множества пестроцветных лоскутов. А мы прицепились к одному и знать больше ничего не желали. Так один сельский поп прилепился со всем пылом своего разума к иоду. Несокрушимую возымел веру в целительность и всеврачующую его благодать. Однажды матушка, стирая пыль со шкафчика, сронила большую боржомную бутыль с иодом. Словно расплавленная медь .разлилась по полу. Батюшка заголосил: -- Ах, господи Иисусе! ах, господи Иисусе! несчастие-то какое, господи Иисусе! И живым манером, скинув порты и задрав рясу сел пышными своими ягодицами в лужу иода, приговаривая при этом: -- И чтоб добро такое, господи Иисусе, не пропадало! Матушку тоже приглашал.
– - Садись и ты, Марфа Петровна, органами благодать впитывать! Смех смехом, а правота правотой. Стою на Окуловой горе в Пушкине. На закорках у меня двухгодовалый пострел мой -Кирилка. Смотрим оба на пламенно-красное заходящее солнце. Кирилл протягивает ручонку в закат и говорит, сияя: -- Мяятъ (мяч). Еще посмотрел и, покачав головенкой, переменил решение: -- Саал (шар). И наконец, ухватив меня пребольно за нос, очень уверенный в своей догадке, произнес решительно: -Неть. Неть -- тисы (часы). Каковы образы. Какова наглядность -- нам в подтверждение -- о словесных формированиях.