Роман без вранья (Бессмертная трилогия - 1)

Мариенгоф Анатолий Борисович

34

На обратном пути в Пятигорске мы узнали о неладах в Москве: будто, согласно какому-то распоряжению, прикрыты -- и наша книжная лавка, и "Стойло Пегаса", и книги не вышли, об издании которых договорились с Кожебаткиным на компанейских началах. У меня тропическая лихорадка -- лежу пластом. Есенин уезжает в Москву один, с красноармейским эшелоном. Еще месяц я мотаюсь по Кавказу. Наш вагон прыгает, словно блоха, между Минеральными -- Петровским портом -- Баку. Наконец -- восвояси. Мы в хвосте скорого на Москву. Белыми простынями застлана земля, а горы -- как подушки в сверкающих полотняных наволоках. В Москве случайно, на улице, встречаю первым Шершеневича. Я еду с вокзала. Из-под чемоданов, корзин, мешков торчит моя голова в летней светлой шляпе. Останавливаю извозчика. Шершеневич вскакивает на подножку: -- Знаешь, арестован Сережа. Попал в какую-то облаву. Третий день. А магазин ваш и "Стойло" открыты, книги вышли... Так с чемоданом, корзинами и мешками, вместо дома, несусь в Центропечать к Борису Федоровичу Малкину -- всегдашнему нашему защитнику, палочке-выручалочке.
– - Что же это такое?.. Как же это так?.. Борис Федорович, а?.. Сережа арестован! Борис Федорович снимает телефонную трубку. А вечером Есенин дома. На физию серой тенью легла смешная чумазость. Щеки, губы, подбородок -- в рыжей, милой, жесткой щетине. В голубых глазах -- сквозь радость встречи -- глубокая ссадина, точащая обидой. За чаем поет бандитскую:

В жизни живем мы только раз, Когда отмычки есть у нас. Думать не

годится, В жизни что случится, Эх, в жизни живем мы только раз.

35

Опять перебрались в Богословский. В том же бахрушинском доме, но в другой квартире. У нас три комнаты, экономка (Эмилия) в кружевном накрахмаленном фартучке и борзый

пес (Ирма). Кормит нас Эмилия рябчиками, глухарями, пломбирами, фруктовыми муссами, золотыми ромовыми бабами. Оба мы необыкновенно увлечены образцовым порядком, хозяйственностью, сытым благополучием. На брюках выутюжена складочка; воротнички, платочки, рубахи поразительной белоснежности. Есенин мечтает: -- Подожди, Анатолий, и типография своя будет, и автомобиль ржать у подъезда. Три дня подряд у нас обедает один крестьянский поэт. На четвертый Есенин заявляет: -- Не к нам он ходит, а ради мяса нашего, да рябчики жрать. Эмилия получает распоряжение приготовить на обед картошку.
– Вот посмотрю я, как он часто после картошки будет ходить. Словно в руку Есенину, после картофельного обеда недели две крестьянский стихотворец не показывает носа. По вечерам частенько бываем на Пресне, у Сергея Тимофеевича Коненкова. Маленький, ветхий, белый домик -- в нем мастерская и кухонка. В кухонке живет Коненков. В ней же Григорий Александрович (коненковский дворник, коненковская нянька и верный друг) поучает нас мудрости. У Григория Александровича лоб Сократа. Коненков тычет пальцем: -- Ты его слушай да в коробок свой прячь -- мудро он говорит: кто ты есть? А есть ты человек. А человек есть -- чело века. Понял? И, взяв гармошку, Коненков затягивает есенинское яблочко:

Эх, яблочко Цвету звонкого, Пьем мы водочку Да у Коненкова.

Один Новый год встречали в Доме печати. Есенина упросили спеть его литературные частушки. Василий Каменский взялся подыгрывать на тальянке. Каменский уселся в кресле на эстраде, Есенин -- у него на коленях. Начали:

Я сидела на песке У моста высокого, Нету лучше из стихов Александра

Блокова.

Ходит Брюсов по Тверской Не мышой, а крысиной. Дядя, дядя я большой, Скоро

буду с лысиной.

Ах, сыпь! Ах, жарь! Маяковский бездарь. Рожа краской питана, Обокрал

Уитмана.

Ох, батюшки, ох-ох-ох, Есть поэт Мариенгоф. Много кушал, много пил, Без

подштанников ходил.

Сделала свистулечку Из ореха грецкого, Нету яре и звон чей Песен

Городецкого.

И, хитро глянув на Каменского, прижавшись коварнейшим образом к его груди, запел во весь голос припасенную под конец частушку:

Квас сухарный, квас янтарный, Бочка старо-новая, У Васятки, у

Каменского, Голова дубовая.

Туго набитый живот зала затрясся от хохота. В руках растерявшегося Каменского поперхнулась гармошка.

36

Зашел к нам на Никитскую в лавку человек -- предлагает недорого шапку седого бобра. Надвинул Есенин шапку на свою золотую пену и пошел к зеркалу. Долго делал ямку посреди, слегка бекренил, выбивал из-под меха золотую прядь и распушал ее. Важно пузыря губы, смотрел на себя в стекло, пока сквозь важность не глянула на него из стекла улыбка, говорящая: "И до чего же это я хорош в бобре!" Потом попримерил я. Со страхом глядел Есенин на блеск и на черное масло моих расширяющихся зрачков.
– - Знаешь, Анатолий, к тебе не тово... Не очень...
– - А ты в ней, Сережа, гриба вроде... Березовика... Не идет...
– Ну?.. И оба глубоко и с грустью вздохнули. Человек, принесший шапку, переминался с ноги на ногу. Я сказал: -- Наплевать, что не к лицу... зато тепло будет... я бы взял. Есенин погладил бобра по серебряным иглам.
– - И мне бы тепло было! произнес -- он мечтательно. Кожебаткин посоветовал -- А вы бы, господа, жребий метнули. И рассмеялся ноздрями, из которых торчал волос, густой и черный, как на кисточках для акварели. Мы с Есениным невозможно обрадовались.
– - Завязывай, Мелентьич, на платке узел. Кожебаткин вытащил из кармана платок. Есенин от волнения хлопал себя ладонями по бокам, как курица крыльями.
– - Н-ну!.. И Кожебаткин протянул кулак, из которого торчали два загадочных ушка. Есенин впился в них глазами, морщил и тер лоб, шевелил губами, что-то прикидывал и соображал. Наконец уверенно ухватился за тот, что был поморщинистей и погорбатей. Покупатели, что были в лавке, и продавец шапки сомкнули вокруг нас кольцо. Узел и бобровую шапку вытащил я. С того случая жребьеметание прочно внедрилось в нашу жизнь. Двадцать первый год балует нас двумя комнатами: одна похуже, повыцвестей обоями, постарей мебелью, другая -с министерским письменным столом, английскими креслами и аршинным бордюром в коричневых хризантемах. Передо мной два есенинских кулака -- в одном зажата бумажка. Пустая рука -- пустая судьба. В непрекословной послушности року доходили до того, что перед дверью уборной (когда обоим приспичивало одновременно) ломали спичку. Счастливец, вытащивший серную головку, торжественно вступал в тронный зал.

37

Генерал Иванов, получив от царя приказ прибыть с георгиевцами для усмирения февральского Петербурга, прежде всего вспомнил о своих добрых знакомых в столице и попросил адъютанта купить в Могилеве сотенку яичек из-под курочки и с полпудика сливочного маслица. Пустячное дело! Пройдет по торцам Невского молодецким маршем георгиевский батальон, под охи и ахи медных труб -и конец всем революциям. А там -- генерал отдаст яички добрым знакомым, погреет у камелька старые ноги в красных лампасах, побрюзжит, поскрипит, потешится новым орденом, царской благодарностью, и -- обратно на фронт. Но яички так и не пришли по назначению. Март. Любовью гимназистки влюбилась Россия в Александра Федоровича Керенского. Ах, эта гимназическая любовь! Ах, непостоянное гимназическое сердечко?.. Прошли медовые весенние месяцы. Июнь. Галицийские поля зацвели кровью. Заворочался недовольный фронт. Август. Корнилов поднимает с фронта туземный корпус. Осетинские и Дагестанские полки. Генералы Крымов и Краснов принимают командование. Князь Гагарин с черкесами и ингушами на подступах к Петербургу. Но телеграммы Керенского разбивают боевых генералов. Начало октября. Генералу Краснову сотник Карташов делает доклад. Входит Керенский. Протягивает руку офицеру. Тот вытягивается, стоит смирно и не дает своей руки. Побледневший Керенский говорит: -- Поручик, я подал вам руку.
– - Виноват, господин верховный главнокомандующий, я не могу подать вам руки, я -- корниловец,-- отвечает сотник. Керенский не вполне угодил господам офицерам. А рабочим и солдатам? Еще меньше. Они своевременно об этом его уведомили. Правда, не столь церемонно, как сотник Карташов. Одну неправдоподобь сменяет другая -- более величественная. Девятнадцатый и двадцатые годы. Гражданская война. В Одесском Совете депутатов Муравьев говорит: -- ...в одни сутки мы восстановили разрушенный Радой сорокасаженный мост и ворвались в Киев. Я приказал артиллерии бить по самым большим дворцам, по десятиэтажному дому Грушевского. Дом сгорел дотла. Я зажег город. Бил по дворцам, по церквам, по попам, по монахам. Двадцать пятого января оборонческая дума просила перемирия. В ответ я велел бить химическими удушливыми газами... Говоря по прямому проводу с Владимиром Ильичем, я сказал ему, что хочу идти с революционными войсками завоевать весь мир... Шекспировский монолог. Литературу всегда уговаривают, чтобы она хоть одним глазом, а поглядывала на жизнь. Вот мы и поглядывали. Однажды имажинистам показалось, что в искусстве поднимает голову формальная реакция. "Верховный совет" имажинистов (Есенин, Эрдман, Шершеневич, Кусиков и я) на тайном заседании решил объявить "всеобщую мобилизацию" в защиту левых форм. В маленькой тайной типографии мы отпечатали "приказ". Ночью вышли на улицы клеить его на заборах, стенах, столбах Москвы -- рядом с приказами военного комиссариата в дни наиболее решительных боев с белыми армиями. Кухарки ранним утром разнесли страшную новость о "всеобщей" по квартирам. Перепуганный москвич толпами стоял перед "приказом". Одни вообще ничего не понимали, другие читали только заглавие -- хватались за головы и бежали как оглашенные. "Приказ" предлагал такого-то числа и дня всем! всем! всем! собраться на Театральной площади со знаменами и лозунгами, требующими защиты левого искусства. Далее -- шествие к Московскому Совету, речи и предъявления "пунктов". Около полудня к нам на Никитскую в книжную лавку прибежали Шершеневич и Кусиков. Глаза у них были вытаращены и лица белы. Кусиков, медленно ворочая одеревеневшим языком, спросил: -- Вы... еще... т-торгуете?.. Есенин забеспокоился: -- А вы?..
– - Нас... уже!..
– - Что уже?..
– - Запечатали... за мобилизацию... и... Кусиков холодными пальцами вынул из кармана и протянул нам узенькую повестку. Есенин прочел грозный штамп.
– Толя, пойдем... погуляем... И потянулся к шляпе. В этот момент перед зеркальным стеклом магазина

остановился черный крытый автомобиль. Из него выскочило два человека в кожаных куртках. Есенин отложил шляпу. Спасительное "погулять" слишком поздно пришло ему в голову. Люди в черной коже вошли в магазин. А через несколько минут Есенин, Шершеневич, Кусиков и я были в МЧК. Следователь, силясь проглотить смешок, вел допрос. Есенин говорил: -- Отец родной, я же с большевиками... я же с Октябрьской революцией... читал мое:

Мать моя родина, Я большевик.

– - А он (и тыкал в меня пальцем) про вас писал... красный террор воспел:

В этой черепов груде Наша красная месть...

Шершеневич мягко касался есенинского плеча: -- Подожди, Сережа, подожди... товарищ следователь, к сожалению, в последние месяцы от русской литературы пошел запашок буниновщины и мережковщины...
– - Отец родной, это он верно говорит... завоняла... смердеть начала... Из-под "вечного" золотого следовательского пера ползли суровые и сердитые буквы, а палец, которым чесал он свою макушку, ероша на ней белобрысенький пух, был непростительно для такого учреждения добродушен и несерьезен.
– - Подпишитесь здесь. Мы молча поставили свои имена. И через час -- на радостях угощали Шершеневича и Кусикова у себя, на Богословском, молодым кахетинским. Есенин напевал:

Все, что было, Чем сердце ныло...

А назавтра, согласно данному следователю обязательству, явились на Театральную площадь отменять мобилизацию. Черноволосые девушки не хотели расходиться, требуя "стихов", курчавые юноши -- "речей". Мы таинственно разводили руками. Отряд в десять всадников конной милиции преисполнил нас гордостью. Есенин шепнул мне на ухо: -- Мы вроде Марата... против него тоже, когда он про министра Неккера написал, двенадцать тысяч конницы выставили.

38

Почем-Соль уезжал в Крым. Дела наши сложились так, что одному необходимо было остаться в Москве. Тянем жребий. На мою долю выпадает поездка. Уславливаемся, что следующая отлучка за Есениным. Возвращаюсь через месяц. Есенин читает первую главу Пугачева.

Ох, как устал и как болит нога, Ржет дорога в жуткое

пространство...

С первых строк чувствую в слове кровь и мясо. Вдавив в землю ступни и пятки -- крепко стоит стих. Я привез первое действие "Заговора дураков". Отправляемся распить бутылочку за возвращение и за начало драматических поэм. С нами Почем-Соль. На Никитском бульваре в красном каменном доме на седьмом этаже у Зои Петровны Шатовой найдешь не только что николаевскую "белую головку", "перцовки" и "зубровки" Петра Смирнова, но и старое бургундское, и черный английский ром. Легко взбегаем нескончаемую лестницу. Звоним условленные три звонка. Отворяется дверь. Смотрю, Есенин пятится.
– Пожалуйста!.. пожалуйста!.. входите... входите... и вы... и вы... А теперь попрошу вас документы!..-- очень вежливо говорит человек при нагане. Везет нам последнее время на эти проклятые встречи. В коридоре сидят с винтовками красноармейцы. Агенты производят обыск.
– - Я поэт Есенин!
– - Я поэт Мариенгоф!
– - Очень приятно.
– - Разрешите уйти...
– - К сожалению... Делать нечего -остаемся.
– - А пообедать разрешите?
– - Сделайте милость. Здесь и выпивочка найдется... Не правда ли, Зоя Петровна?.. Зоя Петровна пытается растянуть губы в угодливую улыбку. А растягиваются они в жалкую испуганную гримасу. Почем-Соль дергает скулами, теребит бородавочку и разворачивает один за другим мандаты, каждый величиной с полотняную наволочку. На креслах, на диване, на стульях шатовские посетители, лишенные аппетита и разговорчивости. В час ночи на двух грузовых автомобилях мы компанией человек в шестьдесят отправляемся на Лубянку. Есенин деловито и строго нагрузил себя, меня и Почем-Соль подушками Зои Петровны, одеялами, головками сыра, гусями, курами, свиными корейками и телячьей ножкой. В предварилке та же деловитость и распорядительность. Наши нары, устланные бархатистыми одеялами, имеют уютный вид. Неожиданно исчезает одна подушка. Есенин кричит на всю камеру: -- Если через десять минут подушка не будет на моей наре, потребую общего обыска... слышите...вы... граждане... черт вас возьми! И подушка возвращается таинственным образом. Ордер на наше освобождение был подписан на третий день.

39

Есенин уехал с Почем-Солью в Бухару. Штат нашего друга пополнился еще одним комическим персонажем -- инженером Левой. Лева на коротеньких кривых ножках, покрыт большой головой с плешью, розовой, как пятка у девушки. Глаза у него грустные, и весь он грустный, как аптечная склянка. Лева любит поговорить об острых, жирных и сдобных яствах, а у самого катар желудка и ест одни каши, которые сам же варит на маленьком собственном примусе в чистенькой собственной медной кастрюльке. От Минска и до Читы, от Батума и до Самарканда нет такого местечка, в котором бы у Левы не нашлось родственника. Этим он и завоевал сердце Почем-Соли. Есенин говорит: -- Хороший человек! С ним не пропадешь -на колу у турка встретит троюродную тетю. Перед отъездом Почем-Соль поставил Леве условие: -- Хочешь в моем штате состоять и в Туркестан ехать -- купи себе инженерскую фуражку. Без бархатного околыша какой дурак поверит, что ты политехникум окончил? Лева скуп до наивности, и такая трата ввергает его в пропасть уныния. Есенин уговаривает Почем-Соль: -- Все равно никто не поверит... Лева бурчит: -- Пгистал ко мне с фугажкой, как лавговый лист к заднице... Есенин поправляет: -- Не лавровый, Лева, а банный -- березовый...
– - Безгазлично... Я ему, дугаку, говогю... Тут фу-гашка пагшивая, а там тги пуди муки за эти деньги купишь... Почем-Соль сердится: -- Ничего вы не понимаете! Мне для красоты инженер нужен. Чтоб из окошка вагона выглядывал...
– - Так ты инженерскую фуражку на проводника и надень. У Почем-Соли скулы бьют чечетку. Лева безнадежно машет рукой: -- Чегт с тобой... пойду завтга на Сухагевку... Денег наскребли Есенину на поездку маловато. Советуемся с Левой -- как бы увеличить капитал. Лева потихоньку от Почем-Соли сообщает, что в Бухаре золотые десятирублевки дороже в три раза. Есенин дает ему денег: -Купи мне. На другой день вместо десятирублевок Лева приносит кучу обручальных колец. Начинаем хохотать. Кольца все несуразные, огромные -- продевай. Лева резонно успокаивает: -- Не жениться же ты, Сегежка, собигаешься, а пгодавать... говогю, загаботаешь -- и загаботаешь... Возвратясь, смешно мне рассказывал Есенин, как бегал Лева, высунув язык, с этими кольцами по Ташкенту, шнырял по базарам и лавчонкам и как пришлось в конце концов спустить их, понеся потери. Целую неделю Лева был мрачен и, будто колдуя, под нос себе шептал холодными губами: -- Убитки!.. какие убитки... С дороги я получил от Есенина письмо: Милый Толя, привет тебе и целование. Сейчас сижу в вагоне и ровно третий день смотрю из окна на проклятую Самару и не пойму никак -действительно ли я ощущаю все это или читаю "Мертвые души" с "Ревизором". Почем-Соль пьян и уверяет своего знакомого, что он написал "Юрия Милославского", что все политические тузы -- его приятели, что у него все "курьеры, курьеры, курьеры". Лева сидит хмурый и спрашивает меня чуть ли не по пяти раз в день о том: "съел ли бы я сейчас тарелку борща малороссийского". Мне вспоминается сейчас твоя кислая морда, когда ты говорил о селедках. Если хочешь представить меня, то съешь кусочек и посмотри на себя в зеркало. Еду я, конечно, ничего, не без настроения все-таки, даже рад, что плюнул на эту проклятую Москву. Я сейчас собираю себя и гляжу внутрь. Последнее происшествие меня-таки сильно ошеломило. Больше, конечно, так пить я уже не буду, а сегодня, например, даже совсем отказался, чтоб посмотреть на пьяного Почем-Соль. Боже мой, какая это гадость, а я, вероятно, еще хуже бывал. Климат здесь почему-то в этот год холоднее, чем у нас. Кой-где даже есть еще снег. Так что голым я пока не хожу и сплю, покрываясь шубой. Провизии здесь, конечно, до того "много", что я невольно спрашиваю в свою очередь Леву: "А ты, Лева, съел бы колбасу?" Вот так сутки, другие, третьи, четвертые, пятые, шестые едем-едем, а оглянешься в окно -- как заколдованное место проклятая Самара. Вагон, конечно, хороший, но все-таки жаль, что это не ровное стоячее место. Бурливой голове трудно думается в такой тряске. За поездом у нас опять бежала лошадь (не жеребенок), но я теперь говорю: "Природа, ты подражаешь Есенину". Итак, мой друг, часто вспоминаю тебя, нашу милую Эмилию и опять, опять возвращаемся к тому же: "Как ты думаешь, Лева, а что теперь кушает Анатолий?" В общем, поездка очень славная. Я и всегда говорил себе, что проехаться не мешает, особенно в такое время, когда масло в Москве 16-- 17, а здесь 25-- 30. Это, во-первых, экономно, а во-вторых, но, во-вторых, Ваня (слышу. Лева за стеной посылает Почем-Соль к священной матери), это на второе у нас полагается. Итак, ты видишь -- все это довольно весело и занимательно, так что мне без труда приходится ставить точку, чтоб поскорей отделаться от письма. О, я недаром говорил себе, что с Почем-Солью ездить очень весело. Твой Сергун. Привет Коненкову, Сереже и Дав. Самойл. P.S.. Прошло еще четыре дня с тех пор, как я написал тебе письмо, а мы еще в Самаре. Сегодня с тоски, то есть с радости, вышел на платформу, подхожу к стенной газете и зрю, как самарское Лито кроет имажинистов. Я даже не думал, что мы здесь в такой моде...