Роман-газета для юношества, 1989, №3-4
Шрифт:
— Я сейчас произнесу мерзкое слово, которое никогда в жизни никому не говорил, — густым спокойным голосом сказал Рогов. Трубку он вынул изо рта и положил ее на стол. — Но я произнесу это слово: простите меня. И ты, Соня, и ты, сын.
Герка поморщился.
— Простим его, сынок, а? — торопливо сказала мать.
— Поговорим, может, как мужчина с мужчиной? — предложил Рогов.
Герка взглянул на стол: водка, колбаса на тарелке, шпроты. Очень хотелось есть, и он проглотил слюну. Сощурив глаза, опять взглянул в лицо Рогова. Простить?.. Если был бы хлюпик, но как мог этот
— …в жизни ведь всякое бывает. Не так ли? Вот и я… И вот я вернулся. Навсегда. Где только я не побывал за эти годы! И на Камчатке охотился, и на Командорах бил морских котиков, и золото мыл на Воркуте, и… Привез много денег. Купим новую мебель, одену я вас, обую… По рукам, сын? Что молчишь? Ведь люди не ангелы, бывает, и совершают ошибки.
— Гера. — Мать тронула его за рукав. — Я прошу.
— Пойду подмету улку, хорошо? И пока я там, пускай этот человек уйдет, — сказал Герка. — Хорошо, мама?
…Рогов ушел примерно через час. В куртке нараспашку, без головного убора, с фанерным чемоданом в руке. Шел, дымил трубкой. Взглянул в сторону Герки, остановился, но тот повернулся к нему спиной, а когда Рогов скрылся за поворотом улицы, Герка вдруг почувствовал: ему очень не хочется, чтобы этот человек уходил…
10
Незаметно летело время. Накатился шумный, веселый май. Праздничная демонстрация, открытие парков и садов. Так немного осталось до окончания учебы, до лета, до отдыха! Как всегда, так и в этом году Володя собирался поехать к деду Ивану, отцу матери. Жил он недалеко от Гатчины, на небольшом лесном хуторе. Жаль только, что на целых три месяца придется расстаться с друзьями. С Ниной.
Володя глядел в окно и прислушивался к просыпавшемуся дому. Сколько живых, бодрых, родных и любимых звуков! Вот, звонко дребезжа, прокатился по улице «подкидыш», и стекляшки в люстре ответили ему весело и задорно: «Дзннь-дзинь-дзинь!» Фыркнул двигателем и мягко прошуршал шинами автомобиль: это Ваганов уехал на работу. Уже с месяц как за ним по утрам приходит машина. Что у него за такие важные дела, что и воскресенье надо быть на заводе? Голуби заворковали на крыше, воробьи чирикают… гулко пролаял в Собачьем переулке первый выведенный на прогулку пес… «Шра-шра — шра» — донеслось со двора: мать Герки начала уборку. Чей-то смех, говор… Сейчас Гриньков затрубит в свою трубу, и весь дом всполохнется, захлопают двери, и по лестницам застучат торопливые шаги жильцов.
«Тра-та-ра-ра-аа!» — разнесся звонкий голос трубы. Подъем!
Володя отбросил одеяло, спрыгнул на пол. Пора на зарядку. Подбежал к окну. Солнце сияло вовсю, и если поглядеть влево, то можно было увидеть крыши двух — и трехэтажных домов. Покрашенные в зеленый цвет, они были похожи на волны океана, всхолмившиеся под порывами теплого ветра. И, как корабли, вздымались из этих зеленых крыш-волн многоэтажные дома. Город как море… Сила! А в окне пятого этажа флигеля «А» виднелась высокая фигура музыканта Гринькова. Играет.
Однако где же ребята? Сегодня воскресенье,
Теплынь-то какая. Вроде как лето. А какой за городом воздух! Вкусный, душистый. Узенькая дорожка вела от станции в лес. Ник шел впереди; за ним, чуть поотстав, девчонки, и среди них — Нина, на била в синем, в белый горох платье, а волосы как тогда в цирке, были легко разбросаны по плечам, и от этого Нина казалась еще привлекательнее. Герка, лишь только вышли из вагона, демонстративно закурил трубку, а Колька Рыба пытался на ходу играть в «маялку».
Ник все увеличивал темп, но спешить никуда не хотелось, и как-то так получилось, что вскоре Володя, Нина и Жора отстали от всех. Они шли по тихой, усыпанной хвоей дорожке. Нина спросила Жорика, как наиболее эрудированного человека в классе, что же все-таки такое любовь, и Жорик, который на эту тему мог разговаривать часами, проявляя удивительно глубокие знания, отчего-то говорил с Ниной вяло, неубедительно.
— В вопросах любви, Нина, я разбираюсь не особенно хорошо, — мямлил он, возмущая Володю. — Видишь, чтобы какое-то явление изучить досконально, его надо познать… э-ээ, практически… Мы же еще, так сказать, недостаточно взрослы… Кстати, а как поживает хомячок?
— О, хомячок поживает великолепно. — Перепрыгнув канаву, Нина подобрала еловую шишку, кинула ее в лес, где между деревьями шли рядом, говорили о чем-то Жека и Ирка Неустроева, а потом воскликнула: — Но вот что удивительно: когда Ромео и Джульетта полюбили друг друга, Джульетте было четырнадцать лет. А мне уже пятнадцать, и мне еще никто не признавался в любви.
Володя покраснел, а Жорик стесненно пробормотал:
— Вот когда хомячки укладываются в зимнюю спячку…
— Ах, хомячки, — засмеялась Нина, поднимая новую шишку. — Жорик, мы ведь не хомячки. Мы ведь давно проснулись!
Мелькнув икрами, Нина нырнула под лохматые лапы елей.
— Джульетте было четырнадцать? — спросил Володя у Жорика.
— Вне всяких сомнений, — уверенным тоном, как обычно, сказал Жорик. — Четырнадцать лет — возраст любви. Так, например, считает и Александр Сергеевич. В четырнадцать лет в первом своем стихотворении он писал: «Так и мне узнать случилось, что за птица Купидон; сердце страстное пленилось; признаюсь — и я влюблен…»
— Так что же мне делать?
— Поглядите на него! — Жорик обрел прежнюю уверенность. — Он не знает, что нужно делать в таких случаях. В общем, ты должен признаться ей в любви. Как все нормальные люди. Понял?
— Понял, — ответил Володя. — Второй шаг?
— Сегодня, — строго сказал Жорик. — Да-да, второй.
— Все сюда! — донесся из-за деревьев зов Рыбина.
Володя и Жорик продрались через кустарник к небольшому, тускло посверкивающему водой болотцу. На берегу его, в окружении мальчишек, стоял Колька. Оглядевшись он взмахнул рукой и бросил в воду сверток. Крикнул:
— Ложись!
Все ринулись в разные стороны, повалились в траву. Рядом с Володей упала Нина. Глухо рвануло. Столб воды и грязи взметнулся над болотцем. Ну, Колька! Натрий, что ли, кинул в воду?