Роман моей жизни. Книга воспоминаний

Ясинский Иероним Иеронимович

Было ему двадцать четыре года. Я удивился его высокому росту и толщине. Одет он был во всё летнее, с раскрытой грудью. Безбородое жирное лицо его выразило неподдельную радость, когда я положил перед ним пятьдесят рублей просимого аванса. Богатырски встряхнул мою руку и уселся писать расписку.

— Что бы вам такое дать? — начал он и устремил глаза в потолок. — Что-нибудь азиатское? Хорошо. Повесть моя будет называться «Иоанн Креститель».

— По мысли редакции, — пояснил я, — в «Азиатском Вестнике» предполагается обличать всё азиатское, от чего страдает Россия. Курочкин просил и Шелгунова написать статью в этом направлении.

— Прекрасно понимаю. Но повесть я так

напишу, чтобы она подошла. Она будет, так сказать, и азиатская и противо-азиатская. А пока мы пройдемся по единой.

Он налил две рюмки, чокнулся со мной, быстро опрокинул свою, закусил кусочком сахара и с изумлением посмотрел на меня.

— А что же вы?

— Не пью.

— Больны, что ли? — сочувственно спросил он. — Выпейте и поверьте, немедленно пройдет всякая болезнь.

— Вот видишь, они не пьют, — поощрительно заметала Кущевская и хотела убрать графинчик.

Писатель не позволил.

— Не торопись, милая, тут еще есть.

И, придерживая одной рукой графинчик, другою он схватил мою рюмку, выпил ее и опять закусил кусочком сахара.

— Конечно, от пива не откажетесь?

И к пиву у меня не было тяготения, но я согласился, чтобы не огорчать писателя, к которому я относился как к недосягаемому для меня литературному светилу.

Пока я медленно одолевал пиво, Кущевский осушил весь графинчик и доел весь сахар. Пьяным он не сделался, только в жирных веках его ярче стали гореть глаза.

— «Иоанн Креститель», мне это вдруг пришло, — говорил он, провожая меня, на пороге своей бедной квартирки. — Декорация такая: раскаленная песчаная пустыня, синяя лента Иордана, летит саранча тучами. Но тут где-нибудь дикие пчелы… А вдали идет Христос, как белое облако.

С половины вонючей лесенки он остановил меня.

— Послушайте, собрат, вы не сказали мне вашего адреса. Я непременно побываю у вас. А с вашего издателя я рассчитываю получать каждый месяц по «полусотельному». Аванс своим порядком, а полсотельный — своим. Некрасов — на что жила, и тот второй год платит по три четвертных ежемесячно. Да сам живет в золотых палатах, а я, вот видите, где околачиваюсь.

В тот же день, после обеда, в редакции «Азиатского Вестника», или, вернее, в кабинете Пашино, я имел радость познакомиться с Глебом Успенским, еще совсем молодым человеком, не очень старше меня. Редко у кого я видел такое милое выражение; всё его лицо светилось какою-то сплошной улыбкой. Он был застенчив, как барышня, а деньги торопливо сунул в карман, словно врач, начинающий практику, не считая. Он был черниговским земляком моим, и я сказал ему, что гимназия его помнит, и помнит Лесковица, предместье Чернигова, расположенная в гористой местности, где он «стоял» на квартире. Он весело засмеялся.

— Скажите, — спросил он, понизив голос, — дурным не пахнет здесь? — И он посмотрел на письменный стол, на книжные шкафы. — Впрочем, если Курочкин и Шелгунов… Ну, Михайловский, положим, не станет участвовать в журнале — патриотизм к «Отечественным Запискам» не позволит. Да ведь и я, между нами сказать, патриот. И у меня с Некрасовым условие: все, что напишу, ему должен отдать первому, а что забракует, волен я печатать, где мне заблагорассудится. Так, значит, ваше чутье не обманывает вас? Ничем не пахнет? На всякий случай, посоветуйте Курочкину запустить зонд в Некрасова. Что он скажет? У него, знаете, нос, как у выжлеца, — сам хвалится.

Вечером я сообщил Курочкину, у которого застал его брата Николая Степановича [112] , ныне забытого писателя и чуть ли не поэта, что Успенский советует обратиться к Некрасову.

Обрадовался

Василий Степанович.

— Что-с? Отлично, если Некрасов даст нам стишок!

А через несколько времени, подумав, дал мне поручение посетить Некрасова, и — кстати — Минаева [113] .

— Курочкин, Минаев и Некрасов — только еще и есть поэтов, — уверенно и самодовольно сказал он.

112

Николай Степанович Курочкин (1830–1884) — поэт, переводчик, публицист; старший брат В. С. Курочкина.

113

Дмитрий Дмитриевич Минаев (1835–1889) — поэт-сатирик, переводчик, литературный критик, журналист. Мастер эпиграммы, стихотворной пародии, фельетона в стихах.

Утро было холодное. Начало зимы. Я встретил Некрасова у самого подъезда его квартиры на Литейной улице [114] ; он вышел, чтобы сесть в сани, запряженные парою коней. Был в меховой шапке и в длинной шубе, — тогда одевались так все люди с достатком: под боярина. И у Курочкина была такая же шуба и шляпа… Рядом с ним шел господин в фетровой шляпёнке и в драповом пальтишке, невзрачный на вид. Некрасов, заметив, что я остановился, пытливо посмотрел на меня.

— Вам меня нужно? — усталым хриплым голосом спросил он.

114

Н. А. Некрасов с 1857 г. жил на Литейном проспекте, в доме А. А. Краевского, № 38 (соврем. № 36), кв. № 4. Ныне здесь размещается Литературно-мемориальный музей поэта.

Я назвался секретарем «Азиатского Вестника» и извинился.

— А, «Азиатский Вестник»! Что нужно от меня «Азиатскому Вестнику»?

Я попросил назначить мне час для переговоров.

— Некогда мне, отцы мои, — просипел Некрасов. — Если стихов нужно — не дам. Не хватает и для себя. Да что это «Азиатский Вестник» охотится за сотрудниками «Отечественных Записок»? Вот вам Демерт [115] . Уж так и быть, возьмите его. Только не всего.

Кивнул своей боярской шапкой, сел в сани и укатил.

115

Николай Александрович Демерт (1835–1876) — публицист, сотрудник «Отечественных записок» Н. А. Некрасова и М. Е. Салтыкова-Щедрина.

А я с Демертом остался на панели и от него узнал, что он автор «Внутреннего Обозрения» в «Отечественных Записках». Он увлек меня в ресторан, а из ресторана я привел его к Курочкину.

В этот вечер к Курочкину собралось несколько писателей — его брат Николай, толстый и картавящий старик, критик Чуйко, худенький, щупленький козлик, с парижскими ухватками и поговорками «Ah, parbleu! Ah, sapris ti!»; Пашино, мрачно улыбающийся мертвец, Скабичевский [116] , рыжеватый молодой человек, уже с брюшком, тогда еще учитель гимназии, и еще кто-то…

116

Александр Михайлович Скабичевский (1838–1911) — историк русской литературы и литературный критик либерально-народнического направления, мемуарист.