Роман моей жизни. Книга воспоминаний
Шрифт:
Никак не ожидал я: Мария Николаевна сделала тут же, еще во дворе, нехорошую мне сцену. К загадкам женской психологии относится, между прочим, эта странная двойственность души: — женщина уже разлюбила, а все-таки продолжает, заявляя об этом отвергаемому мужу, ревновать его даже в грубой форме. Или это желание выгородить себе еще большую свободу, или это еще остаток прежнего чувства?
Я шел и недоумевал. В комнатах Мария Николаевна совсем разнервничалась.
— Возьмите ваш рояль, я не прикоснусь к нему. Подарите его вашей новой возлюбленной! — кричала она.
Комично было бы оправдываться.
— Но, если она придет завтра к вам, — продолжала Мария Николаевна, — я велю ее вышвырнуть с лестницы.
— Вы этого не сделаете! — громко и холодно сказал я.
— Я это сделаю! — заявила
Утром, впрочем, она равнодушно встретила Ольгу Михайловну и даже приказала Анисье подать нам завтрак в кабинет.
Но завтракать было некогда.
В тюремном замке офицер, переговорив со смотрителем, долго сносился по телефону с Новицким, и только часа через два неприятного ожидания было разрешено ей и мне, выдавшему себя за родственника покойного мужа Ольги Михайловны, свидеться с политическим, арестантом Аренковым [447] .
447
Яков-Соломон Абрамович (Михайлович) Аренков (1866 – после 1904) — участник освободительного движения. В 1885 г. создал в Киеве народовольческий кружок из рабочих. Организовал совместно с другими лицами 17 ноября 1885 г. в Киеве без разрешения начальства вечеринку в пользу политических заключенных. Арестован в Киеве 28 ноября 1885 г. и привлечен к дознанию при Киевском жандармском управлении. По высочайшему повелению от 25 сентября 1886 г. выслан под гласный надзор в Восточную Сибирь на четыре года. Судя по приведенным данным, мемуарист ошибается, датируя посещение Аренкова в тюремном замке 1887 г.
Сравнительно недавно этот Аренков служил земским врачом, не помню в каком уезде, в Петербургской губернии; он благополучно вернулся из Сибири, где отбыл наказание. Но тогда, в 80-х годах, каждый заключенный имел основание ожидать, что ему уж нет возврата.
Аренков был юноша, и мне приятно вспомнить, что тем не менее он, разговаривая со мной через две решетки, не унывал, вел себя бодро и посылал сестре воздушные поцелуи: То, что было захвачено нами по дороге в магазинах и что не было исключено из списка дозволенных предметов, смотритель обещал передать по назначению.
— У нас нет варварства, мы не тираны, — уверял он, — мы, по возможности, бережем молодых людей. Они еще сделаются полезными гражданами, — пророчествовал он. И, прищуривая один глаз, признался вполголоса: — Когда-то и я, читывал «Колокол» Герцена и стишки Полежаева [448] … был и я тово…
Прошло несколько дней. Почти каждый день Ольга Михайловна бывала у брата и через неделю объявила мне, что поезд с политическими отходит завтра, во столько-то часов. Их направляют в пересыльную тюрьму. В числе прочих едет, конечно, и брат.
448
Александр Иванович Полежаев (1804–1838) — опальный поэт, сосланный в солдаты по распоряжению Императора Николая I за поэму «Сашка» (1826), продолжающую традиции декабристской поэзии. Поэма впервые была опубликована в сб.: Русская потаенная литература XIX столетия. Лондон, 1861 (предисловие Н. П. Огарева).
— Он передал мне, что политические желали бы видеть в числе провожающих и вас.
Иван Петрович ждал от этих проводов беды для меня. Однако, проводы состоялись мирно, и я отметил их в маленьком очерке, вошедшем в собрание моих рассказов («Семидесятые годы») под тем же названием. Было это трогательное зрелище. Как на картине Ярошенко, арестанты смотрели сквозь решетчатые окна на платформу [449] , а молодые люди, как голуби, стояли группами на платформе, и солнце освещало всё и всех — и революционеров, и жандармов, и генерала Новицкого, вышедшего из первого класса, где он завтракал.
449
Николай Александрович Ярошенко (1846–1898) —
Он скосил глаза в мою сторону и что-то приказал своему адъютанту.
Тот через некоторое время любезно приблизился ко мне с рукой под козырьком.
— Вас мы просили бы не произносить никаких напутственных речей отъезжающим и затем, простите, пожалуйста, за нескромность, не можете ли вы осведомить нас, когда вы сами намерены уехать из Киева?
— Что вас так интересует мой отъезд? — спросил я.
— Мы не хотели бы замарать штемпелем ваш паспорт и огорчить вас.
Тем временем пробил второй звонок. У вагонов сгрудилась публика. Водворилось глубокое молчание. Вдруг поспешно и необычно громко забил третий звонок, и поезд двинулся. Вслед за ним по платформе двинулась молодежь, потрясая шапками, колыхались многоцветные зонтики, воздух прорезался женским плачем. Это рыдала Ольга Михайловна.
Глава сорок восьмая
1887
Ликвидация киевской жизни.
— Когда же вы уедете? — неоднократно спрашивала меня Мария Николаевна.
А я в самом деле собирался, Я только колебался между имением Василия Петровича Горленко, Ярошенко и Одессой, то-есть лиманом, куда меня тянуло не потому, что Мария Николаевна советовала лиман, а потому, что она там только-что была, и мне хотелось взглянуть, хотя бы издали, на Алексея Ивановича, который, по ее словам, там проживает по каким-то торговым делам своим, а пожалуй, может-быть, и поговорить с ним и поссориться.
Ничего не скрываю. Было и это. Легко писать романисту о себе в третьем лице. Но когда книга воспоминаний является вместе с тем и романом жизни их автора, то, правду сказать, писать трудно. То и дело спрашиваешь себя: а что если это исключить, потому что это ужасно личное? Но тогда, если исключить, нет исповеди, а есть какое-то лицемерное умолчание…
Я взял билет до Одессы, и последний вечер провел со своими крошечными сыновьями.
Заходило солнце, кидало, на паркет оранжевые пятна золотого света, а детишки кувыркались по ковру и щебетали, подражая птичкам, бросились ко мне, хотели стащить меня с дивана, и в особенности забавен был еще не твердо державшийся на ножках Яша.
Внезапно вошла Мария Николаевна, забрала детей, — им надо было уже спать — и в дверях напомнила мне, что вещи мои еще не уложены, и что мне поможет Матильда, которая ожидает приказаний.
— Вещи я сам уложу, — сказал я и пошел к Ивану Петровичу.
— А ты знаешь, — сказал он мне, — я-таки был тогда на вокзале и видел, как ты хотел говорить, да тебя остановил жандарм. Я, разумеется, сейчас же удрал, но пари держу, что Новицкий меня тоже заметил и на ус меня намотал. Как ты полагаешь, уместно ли мне, судебному следователю, с тобой теперь в публичном месте показаться?
— Я и не собирался с тобой идти на «Минеральные Воды».
— Впрочем, ничего, — сообразил Иван Петрович со смехом. — Есть тут другой садишка, мы туда двинем. Там водка хорошая, и какая там, брат, девочка служит, как поет, если в отдельном кабинете!
Вяло прошел час с Иваном Петровичем. Выпил он при мне графинчик водки, признался у меня «а груди, что он пропил свой талант — сколько таких признаний: пришлось мне уже слышать в литературном мире! — и что он по «уши врезался» в новое божество, в эту очаровательную прислужницу, которая, однако, всем улыбается, «о недоступна, и до нее как «до звезды небесной далеко» [450] .
450
Строчки из стихотворения И. В. Гете «Утешение в слезах» («Trost in Tranen», 1803) в переводе В. А. Жуковского (1817):
Увы! напрасные слова!
Найдешь — сказать легко;
Мне до него, как до звезды
Небесной, далеко.
(Гете И. В. Собр. соч.: В 10 т. М., 1975. Т. 1. С. 261).