Роман о Лондоне
Шрифт:
И словно этого ему кажется недостаточно, он сейчас, мысленно, с теми же словами обращается к некогда презираемому им Сурину, забыв, что этот человек уже мертв, что он давно покончил с собой. Вспоминает и Новикова, уехавшего в Перу, и думает — успел ли тот посмотреть эти фотографии перед смертью? Видел ли их и почтенный член Думы, жалкий подхалим и болтун Шульгин?
Решает порыться в куче старых газет и журналов, которые он хранит в шкафу, и найти тот номер, чтобы послать его бедняге Алексееву, теперь уличному продавцу газет. Советские журналы и газеты получал лишь «Комитет освобождения», но скрывал их от своих соотечественников. На мгновение перед
Пока он так, нетерпеливо ожидая жену, разбирал в шкафу присланные из лавки бумаги, на пол выпали какие-то фотографии. Некоторое время он их словно не замечал. Спешил кое-как навести порядок на полке до прихода Нади, которая явно задерживается у старой графини. Графиня Панова живет где-то у подножия Бокс-Хилла. За городом. Автобусы туда ходят редко.
Неожиданно он ощущает прилив нежности к жене — такой красивой, любящей его, кажется, еще больше после его возвращения из Корнуолла. Одновременно чувствует и жалость к этой женщине, и ждет ее, и, не видя, мысленно видит ее перед собой. Вот он дома и с завтрашнего дня будет уже без гипса каждое утро ковылять туда, в свой подвал, за один фунт в день. Это жалованье поможет им кое-как перебиться до ее отъезда. Для него лично подобная жизнь давно утратила всякую прелесть, всякий смысл, хотя именно так — каждое утро отправляясь в набитых вагонах метро на работу и каждый вечер возвращаясь в тех самых вагонах домой — постоянно живут рядом с ним несколько миллионов людей в Лондоне.
Какой смысл в этом сумасшедшем конгломерате? Ему подумалось, что некий смысл имеется даже в жизни животных, и птиц, и бабочек, и насекомых, да и ящериц. Они тоже трудятся. Кроме пчел и муравьев работают каждый только для себя. Но их жизнь всегда естественна. А жизнь князя не естественна.
В ожидании жены в тот вечер он пережил приступ глубочайшей тоски, и любое существование на земле показалось ему значительно лучше, чем жизнь русского эмигранта. Мысль о самоубийстве снова овладела им.
Волнуясь за жену, которая возвращается так поздно совсем одна, Репнин просматривал бумаги и рылся в них очень неаккуратно, из кучи листков выпало несколько фотографий, о существовании которых он не знал и которые, видимо, его жена возила с собой всюду по свету.
Должно быть, какие-нибудь семейные снимки?
Репнин поднял их с пола. Они его удивили. Он их совсем не помнил.
Он своих фотографий вообще из России не увез. Смотрите-ка — значит, русские девицы и генеральские дочки умеют не только терпеть и страдать, но при этом способны сохранять любовь к тому, что некогда любили. Русский человек может остаться великим и на чужбине: в науке, в искусстве, в страдании, в нищете, в любви ко всему по-настоящему достойному и прекрасному. Таковы русские люди. А он, похоже, уже им не чета. Не сохранил даже семейных фотографий. Смешно. Да и бессмысленно. Все миновало, словно сон. Все это прошло как сон, — я слышу, как рядом кто-то бормочет по-русски.
Но после такой театральной позы и декламации, про себя, этот человек впадает в еще более глубокое отчаянье. Он больше не в силах найти себя, не может, не может приноровиться к жизни. С чего ему любить жизнь, как любит ее его жена, которая куда успешней, чем он, борется и за хлеб насущный? Все изменил к худшему, когда они уже смирились с очень скромным, почти нищенским существованием, владелец школы верховой езды в Милл-Хилле,
И невольно в эту минуту Репнин снова заметил фотографии, завалившиеся среди бумаг, которые он разбирал.
Это были Надины фотографии, детские. Он поднял их с полу.
В первый момент они показались ему смешными. Надя их от него прятала.
На одной она запечатлена совсем маленькой — может быть, годовалой, в рубашечке.
Отец держит ее на коленях. Словно ангелочка. Смешно.
Ножки беленькие, и она стоит на них еще неуверенно.
Так же снимали и его, когда он был ребенком. С удивлением смотрит заплаканными глазками на фотографа, на это чудовище, которое стоит перед ней, укрытое черным платком, вытянув вперед какую-то длинную, черную гармошку с открытым стеклянным глазом.
Она явно испугана, очень.
Отец держит ее гордо, словно куклу.
На следующей фотографии Репнин видит ее на два-три года старше. Сидит, незаметно поддерживаемая отцом, на высокой тумбочке, ножки беспомощно свесились с этой высоты, и на них белые, смешные туфельки. Опустила руки в бархатных рукавах с белым кружевом. Волосы густые — естественно золотистые, — а на фотографии кажутся черными. У такой крошки и такие густые. И удивительно — уже все в длинных локонах.
Репнина невероятно растрогали эти фотографии, такие смешные. Он их давно позабыл.
Еще один цветок, еще один цветок — я слышу, как он бормочет, — девочка, которая через семнадцать лет в Афинах станет его женой, женщиной, назначение которой — как утверждает Бог — умножать род людской. Еще одна будущая роженица, которую фотографирует смерть в лице какого-то ялтинского фотографа. Репнин счастлив от мысли, что у Нади не было детей. Она и сейчас красавица, чудо как хороша, часто такими красивыми остаются нерожавшие женщины. Их красота сохраняется надолго.
В тот вечер Надя вернулась около полуночи.
Задержала ее у себя допоздна старая графиня Панова, которой она впервые призналась, что хочет поехать в Америку, к тетке Марии Петровне.
Графиня спросила, а что будет с мужем?
Надя сквозь смех ответила, он приедет вслед за ней — просто уверена, что приедет.
Репнин стоит и долго молча рассматривает свою жену, будто видит ее впервые и хочет найти в ее лице черты того ребенка, которого уже почти забыл и которого только что увидел среди семейных фотографий, лежащих среди его бумаг, на столе.
Жена извиняется за столь позднее возвращение, но она весела и радостно сообщает — ее эскимосы при содействии графини Пановой пользуются спросом и старуха уверена — будут продаваться еще лучше.
В спешке, готовя ему ужин, жена не замечает фотографий, на которые тот случайно наткнулся.
Она удивлена, заметив, что муж как-то странно молчалив, не сводит с нее глаз, потом подходит ближе, обнимает, нежно. Лицо просветленное, словно озарено каким-то внутренним сиянием.
Встречает ее поцелуем.