Роман тайн "Доктор Живаго"
Шрифт:
Ноу литературы как коммуникации есть два уровня — так учит нас роман Пастернака. На одном из них автор текста общается с читателем, на другом приобщен неэстетической дискурсивности в разных ее проявлениях, которую он перерабатывает. На первом уровне автор художественного текста скрывает от реципиента какие-то стороны своего замысла, мистифицирует читателя и (или) поощряет его на сотрудничество, предоставляя ему в тексте место для свободной игры воображения. На втором писатель, вступая в контакт со смежными дискурсами (в нашем случае — с утопической и антиутопической философией), беспомощен как инициатор новых значений.
В проекции на остальные дискурсы смысл литературы негативен (что она тематизирует, становясь очень часто абсурдом; ни один из иных дискурсов не позволяет себе этого). У литературы есть не только коммуникативная задача, но и сверхзадача — проблематизировать смысловую ценность дискурсивности.
Литература в ряду прочих дискурсов может быть воспринята как бессмыслица — но она полна смысла. Она демонстрирует его негируемость, его неабсолютность, его превращаемость. Литература выявляет историчность смысла. Его
Формалисты ошибались в определении столь важного для них понятия, как «остранение». Фактический мир странен для литературы не потому, что она открывает в немновое, но потому, что она не способна подойти к нему — в сотрудничестве с прочими дискурсами — как к поддающемуся прочному осмыслению в каком бы то ни было типе речи. Иначе говоря: не социофизическая действительность небывала для литературы, для нее стара моделирующая фактическую реальность дискурсивность. «Остранение» — следствие из того, что литература выступает как дестабилизирующий фактор в сравнении со всеми иными дискурсами, жаждущими наделить нас прочным знанием, дать нам надежную картину мира. Для нелитературной дискурсивности новое сосредоточено не в них, но в бытии, о котором они нечто сообщают. Они легитимируют себя за счет того, что интересны нам как новая бытийность. Для литературы старым являются эти сообщения.
V. Глухонемой демон
(Об автошарже Пастернака в его романе)
Если бы роман был написан в совершенно новой форме, он был бы более понятен. Но роман Пастернака, его язык кажутся традиционными, принадлежащими к традициям русской романной прозы XIX в. […] Между тем […] перед нами вовсе не роман, а род автобиографии самого Пастернака.
1. О теоморфизме
Встреча Юрия Живаго в поезде с Максимом Аристарховичем Клинцовым-Погоревших никак не влияет на сюжет пастернаковского романа, не детерминирует судьбу его персонажей. Погоревших появляется в тексте, чтобы бесследно покинуть его (врученный Юрию Живаго селезень, подстреленный Погоревших, торжественно съедается в революционной Москве, знаменуя тем самым исчезновение дарителя). Но тему анархизма, намеченную при изображении Зыбушинской республики и одного из ее зачинщиков, Пастернак не обрывает. Она повторяется по ходу развития романного действия, составляя один из важных планов «Доктора Живаго».
Клинцова-Погоревших сменяет в партизанских главах Вдовиченко-Черное знамя — средоточие истории анархизма, как мы постараемся доказать.
По внешности, темпераменту и биографии Вдовиченко напоминает прежде всего С. М. Кравчинского (Степняка), разделявшего в пору его бытности в кружке Н. В. Чайковского анархистские убеждения П. А. Кропоткина:
Не зная ни минуты покоя, вставал с полу и садился на пол, расхаживал и останавливался посреди сарая столп русского анархизма Вдовиченко-Черное знамя, толстяк и великан с крупной головой, крупным ртом и львиною гривой, из офицеров чуть ли не последней русско-турецкой войны и, во всяком случае, — русско-японской, вечно поглощенный своими бреднями мечтатель.
По причине беспредельного добродушия и исполинского роста, который мешал ему замечать явления неравного и меньшего размера, он без достаточного внимания относился к происходившему и, понимая все превратно, принимал противные мнения за свои собственные и со всем соглашался.
212
Аттестуя Вдовиченко как человека, верящего в то, что другие думают, как и он, Пастернак и солидаризируется, и полемизирует со Сталиным, писавшим в ранней статье о занятиях анархистов диалектикой: «Нам же остается только смеяться, глядя на это зрелище, ибо нельзя не смеяться, когда видишь, как человек борется со своей собственной фантазией, разбивает свои собственные вымыслы и в то же время с жаром уверяет, что он разит противника» (И. В. Сталин, «Анархизм или социализм?» Соч.,т 1. 1901–1907. Москва, 1946, 310). В обоих случаях анархистское сознание не ведает ничего иного, кроме мнимостей, миражей, но если Сталин приписывает ему агрессивность, то Пастернак, напротив, настаивает на его миролюбии.
В «Записках революционера» Кропоткин отмечает энергичность и необычайную физическую силу Кравчинского (позволявшую ему разыгрывать роль пильщика во время хождений в народ), его инфантилизм (чайковцы прозвали его «Младенцем») и его беззаботное нежелание считаться с реальностью (так, он не принимал мер предосторожности, необходимых для конспиратора). Как известно, Кравчинский закончил Михайловское артиллерийское училище, а в 1875 г. оказался среди южных славян, поднявших Герцеговинское восстание против турок (что соответствует пастернаковским мотивам офицерского прошлого Вдовиченко и его вероятного участия в русско-турецкой войне) [213] . Фамилию Вдовиченконосил один из махновцев, командир Азовской армии [214] . Но почему Пастернак выбрал из всех фактических имен анархистов именно это? Не потому ли, что оно может быть прочитано как анаграмма, сложенная из названия романа Оводи фамилии его автора Войнич? (Кравчинский
213
Что касается русско-японской войны, то ее ветераном среди анархистов был один из двух братьев Нестора Махно, замученный чекистами.
214
О махновце Вдовиченко, убежденном анархисте из крестьян, см., например: P. Archinoff, L’histoire du mouvement machnoviste(1918–1921), Paris, 1921, 368–369 (cp. 330, 354); Voline [Вс. М. Эйхенбаум], La r'evolution inconnue.Documentation in'edite sur la r'evolution russe (1940), Paris,1969, 665–666.
Пастернак перенял из романа Кравчинского «The Career of a Nihilist» («Андрей Кожухов») имя друга заглавного героя, «Дудоров», которое носили в претексте «Доктора Живаго» сестры, поддерживавшие революционеров (пастернаковский Дудоров в юности также был настроен на мятежный лад) [215] . К анархотеррористическому роману Кравчинского Пастернак обратился и в рассказе о расстреле анархистов. У Кравчинского революционеры готовят освобождение соратников из тюрьмы, тайно передавая заключенным револьверы. У Пастернака анархист Ржаницкий сохраняет под стражей браунинг. Побег арестованных революционеров должен произойти в романе «Андрей Кожухов» на улице и начаться в тот момент, когда «конвоируемые выстрелят в первый раз по конвою» [216] . Пастернаковский анархист действует по образцу, который был намечен в сочинении Кравчинского: «…Ржаницкий дал три выстрела по цепи конвойных»(3, 350). Ржаницкий — «превосходный стрелок» (там же), как и Андрей Кожухов, которому надлежит напасть на конвой извне («он был хороший стрелок» [217] ). И тот и другой промахиваются и совершают после неудачи одинаковые жесты: Ржаницкий «шваркнул браунинг о камни» (3, 350), а Андрей «в бешенстве […] бросил пустой револьвер на землю…» [218] В обоих текстах покушение вызывает хаос: «Последовало неописуемоесмятение», — пишет Кравчинский [219] , которому вторит Пастернак: «Началось нечто невообразимое»(3, 350).
215
Отмечено в: Richard Freeborn, The Russian Revolutionary Novel.Turgenev to Pasternak, London e. a., 1982, 38.
216
С. М. Степняк-Кравчинский, Избранное,Москва, 1972, 168–169.
217
Там же, 170.
218
Там же, 171.
219
Там же, 169.
Вдовиченко наделен внешними чертами не только Кравчинского, но и М. А. Бакунина. Телесная полнота и львиная голова — характерные приметы, выделенные в разных словесных портретах Бакунина, начиная с того, который набросал в своих мемуарах Герцен. Но у Герцена нет словосочетания «львиная грива» [220] , которое Пастернак перенял из перефразирования герценовских мемуаров, предпринятого Блоком в его очерке «Михаил Александрович Бакунин» [221] . Впрочем, и те признаки Вдовиченко, которые в первую очередь совпадают, как кажется, с особенностями Кравчинского, не противоречат отождествлению Вдовиченко с Бакуниным (например, Бакунин был офицером русской армии и сторонником панславизма, хотя и не боролся с турками непосредственно, как, возможно, Вдовиченко и на самом деле Кравчинский).
220
Герцен пишет о Бакунине в «Былом и думах»: «…сам он — исполин с львиной головой, с всклокоченной гривой» (А. И. Герцен, Собр. соч. в30-и тт, т. 11, Москва, 1957, 360).
221
А. А. Блок, Собр. соч.в 8-и тт, т. 5, Москва, Ленинград 1962, 32.
Третий зачинатель русского анархизма, Кропоткин, становится опознаваемым в качестве прототипа Вдовиченко, если обратить внимание на «полубурята» (3, 315) Свирида. Всегдашний спутник Вдовиченко, таежный охотник Свирид, — представитель стихийного народного анархизма. По признанию Кропоткина, сделанному им в «Записках революционера», его обращение в анархистскую веру произошло тогда, когда он занимался этнографическими и топографическими исследованиями в пойме Амура и знакомился с социальной жизнью аборигенов, определявшейся, с его точки зрения, волей народной массы, а не лидеров. Пастернак придал Свириду ярко выраженный монгольский тип лица, соответствующий расовым признакам тех народностей, с которыми сталкивался в Сибири Кропоткин, и вменил своему персонажу роль проповедника войны: «Теперь наше дело воевать да переть напролом» (3, 318), — что интертекстуально мотивировано: Кропоткин писал о том, сколь решающей оказывается инициатива низов по ходу военных приготовлений, наблюдавшихся им у не затронутых «цивилизацией» племен.