Роман тайн "Доктор Живаго"
Шрифт:
«Диалог» реализует сюжетно формулу Прудона, которая сделалась первотолчком для европейского анархизма XIX–XX вв: «Qu'est-ce que la propri'et'e? […] C'est la vol». Проблема гения, над которой бился Прудон, проектируя общество равных в «Что такое собственность?», решается Пастернаком в «Диалоге» так, что гениальным в анархическом мире оказывается каждый: «Все гениальны, потому что […] отдают всего себя…» (4,492). В романе Пастернак возвращается к Прудону, когда Погоревших заявляет: «У меня нечего красть» (3, 159). Как это часто бывает в произведениях Пастернака, за мужским персонажем в «Диалоге» проглядывает женский прототип, «красная девственница», анархистка Луиза Мишель (Louise Michel), представшая в 1883 г. перед французской юстицией по обвинению в подстрекательстве голодных рабочих к разграблению хлебных лавок.
Живаго наследует Клинцову-Погоревших по мере движения романных событий как анархисту. Он тоже анархист, но не бакунинец или анархоиндивидуалист, а толстовец. Попав к партизанам, он говорит их начальнику о программе его курсов для бойцов:
Все, что у вас сказано об отношении воина народной армии
Но Ливерий не отвечает идеалам Живаго. Может показаться странным, что религиозный Живаго, озлобясь на Ливерия, называет его именем одного из Отцов церкви:
Завел шарманку, дьявол! Заработал языком! […] Заслушался себя, златоуст, кокаинист несчастный […] О, как я его ненавижу. Видит Бог, я когда-нибудь убью его.
Пейоративное использование имени Иоанна Златоуста не будет, однако, удивлять, если учесть толстовский анархизм Юрия Живаго. В трактатах «В чем моя вера?» и «Царство Божие внутри вас» Толстой обвинил Иоанна Златоуста в том, что именно он извратил учение Христа в реформаторском учении о церкви воинствующей [258] . Выводя Ливерия-Злато-уста наркоманом, Пастернак усматривает в официальной религии тоже, что Маркс («…опиум для народа») и Новалис (источник Маркса): «Ihre sogenannte Religion wirkt bloss, wie ein Opiat…» [259] Дезертируя из партизанского лагеря, Живаго откликается на духоборство [260] (когда он старается стрелять мимо наступающих на партизан белых, он исполняет духоборское правило, по которому призванные в армию не должны были целиться в людей [261] ) и на пацифистские призывы Толстого, склонявшего своих сторонников к непослушанию в случае воинской повинности. Но ведь и Погоревших опирается в Зыбушинской республике на дезертиров.
258
См., в первую очередь: Л. Н. Толстой, Полн. собр. соч.,т. 23, Москва, 1957, 343 и след. В уже цитированном письме Е. В. и Е. Б. Пастернаки указали нам на то, что в подготовительных материалах к «Доктору Живаго» отцов церкви прямо критикует Веденяпин (3,575). В окончательной редакции эту скептически-толстовскую точку зрения в скрытой форме унаследовал младший персонаж романа.
259
Novalis, Werkein einem Band, M"unchen, Wien, 1981, 460. В трактате «Царство Божие внутри вас» Толстой очень близок этой идее Новалиса и Маркса, но выражает ее иначе, чем они: он пишет огипнотическом воздействии церкви на верующих.
260
Религиозность Юрия Живаго внецерковна. То же следует сказать, наверное, о религиозности самого Пастернака. Его предсмертные слова были проникнуты гностической неудовлетворенностью этим миром: «Я очень любил жизнь и тебя, — сказал он Зинаиде Николаевне, — но расстаюсь без всякой жалости: кругом слишком много пошлости не только у нас, но во всем мире. С этим я все равно не примирюсь» (З. Пастернак, Воспоминания. — В: Воспоминания о Борисе Пастернаке,составление Е. В. Пастернак, М. И. Фейнберг, Москва, 1993, 229). Вот еще одно близкородственное гностицизму суждение Пастернака (в письме жене, июнь 1948) о хаосе повседневной жизни, который страшнее, чем ее разрушение: «…это хуже войны, потому что война — это смертельная и быстро разрешающаяся катастрофа, а этот порядок — смертельная катастрофа, надолго затягивающаяся» (Письма Б. Л. Пастернака к жене 3. Н. Нейгауз-Пастернак,составление К. М. Поливанов, Москва, 1993, 159).
261
Ср.: J. F. С. Wright, Slava Bohu.The Story of the Dukhobors, New York, Toronto, 1940, 48.
Живаго — не только Пастернак, но все же, бесспорно, рупор пастернаковских идей. Как религиозный анархист Живаго извиняет Пастернака за его увлечение в молодости Прудоном. Но Живаго (как и Пастернак) не просто контрадикторен Клинцову-Погоревших, он, если воспользоваться термином Ю. М. Лотмана, сопротивопоставлен «демонам» русской революции, он родственен террористу Ржаницкому, и он умирает как анархокоммунист 1918 года [262] : как отчасти пацифист, отчасти вовсе не толстовец. Смерть Живаго в трамвае синтезировала множество литературных и философских ассоциаций Пастернака, как говорилось. Помимо них, есть здесь и фактичность: умирая в трамвае около Никитских ворот в давке, Живаго разделяет судьбу Мамонта Дальского (М. В. Пропазанова), актера и политика. Мамонт Дальский погиб в том же месте Москвы, где и Живаго, хотя и не рядом с трамваем, а под его колесами. Приведем выдержку из одного из некрологов, посвященных этой ярко анархической личности, революционному авантюристу и члену группы анархокоммуниста и борца против войны Александра Ге [263] :
262
Приобщенный авторскому началу в романе, Живаго оказывается в почти той же ситуации, что и рассказчик в «Бесах» Достоевского, один из
263
Пацифистскую полемику А. Ю. Ге с сочувствовавшим странам Антанты Кропоткиным см: Александр Ге, Путь к победе,Лозанна, 1917, passim.
Когда артист проезжал на трамвае по Б. Никитской ул., против Чернышевского пер., то вследствие сильной тесноты его кто-то столкнул с площадки, и он попал под колеса вагона [264] .
Знаменательно, что зеваки, собравшиеся поглазеть на останки Юрия Живаго, удостовериваются, что он не был задавлен и «что его смерть не имеет никакого отношения к вагону» (3, 484). Этот мотив был бы излишним в романе, не намекай он на то, что сравнение двух смертей — Юрия Живаго и Мамонта Дальского — для кого-то оказывается возможным. До Пастернака конец Мамонта Дальского сделал предметом художественной прозы А. Н. Толстой в романе «Восемнадцатый год»:
264
Раннее утро,9 июня (27 мая) 1918, № 103, 3.
На Никитской площади Даша остановилась, — едва дышала, кололо сердце [ср. сердечный приступ у Живаго. — И. С.]. Отчаянно звоня, проходил освещенный трамвай с прицепом. На ступеньках висели люди. Один […] пролетел мимо и обернул к Даше бритое сильное лицо. Это был Мамонт […] Он увидел ее […] оторвал от поручня […] руку, соскочил на всем ходу […] и сейчас же его туловище скрылось под трамвайным прицепом […] Она видела, как поднялись судорогой его колени, послышался хруст костей, сапоги забили по булыжнику [265] .
265
Алексей Толстой, цит. соч., 527.
А. Н. Толстой карает Мамонта Дальского смертью за его любовную страсть к сугубо литературному изобретению, Даше. Вслед за А. Н. Толстым Пастернак помешает своего героя в вагон, а знакомую герою женщину, мадемуазель Флери, пускает свободно гулять по улице. При всем том в пастернаковском романе, расходящемся здесь с «Восемнадцатым годом», мужской и женский персонажи не узнают друг друга. Несчастный случай с Мамонтом Дальским, олитературенный и окарикатуренный А. Н. Толстым (в «Восемнадцатом годе» актер-анархист везет в трамвае украденные им бриллианты), теряет в эпизоде смерти Юрия Живаго свою литературность и вместе с ней карикатурность [266] .
266
Называя Вдовиченко «столпом […] анархизма», Пастернак употребляет выражение А. Н. Толстого («столп анархии» (там же, 465)), примененное им в «Восемнадцатом годе» к Волину (Вс. М. Эйхенбауму). Волин тем самым также входит в число фактических прообразов Вдовиченко.
Нужно еще сказать, что Живаго, умирая, пытается открыть окно в душном вагоне по примеру, который дал ему когда-то Погоревших: «— Не закрыть ли нам окно? — спросил Юрий Андреевич […] — Лучше было бы не закрывать. Душно» (3, 159). Сложное родство между автором романа, Клинцовым-Погоревших и Юрием Живаго не допускает в этом мотиве никакого ценностного размежевания всех троих. Смерть снимает разделение на негативных и позитивных персонажей. Религиозному анархисту не хватает того же, что и анархисту-кинику (которому — в его кинизме — не случайно сопутствует собака [267] ), — воздуха. Анархический текст Пастернака сопротивляется стараниям однозначно идентифицировать смысл его героев.
267
Погоревших возведен к киникам, но кинический жест Диогена Синопского («Ищу человека!») повторяет Юрий Живаго (правда, не при свете дня, а в темноте):
«Тогда Юрий Андреевич зажег спичку, чтобы посмотреть, что с его соседом, не вышел ли он из купе в такое короткое мгновение и не спит ли он, что было бы еще невероятнее. Но нет, тот сидел с открытыми глазами на своем месте и улыбался свесившемуся сверху доктору. Спичка потухла. Юрий Андреевич зажег новую [= повтор действия героем как знак ритуального воспроизведения культурно значимого события. — И. С.] и при ее свете в третий раз повторил, что ему желательно было выяснить».
VI. От «Братьев Карамазовых» к «Доктору Живаго»
Черт с Карамазовым все говорит «пакости». А у меня это слово вымарывали в репликах Мефистофеля. А между тем я в своих «странностях» всегда подчиняюсь каким-то забытым примерам или преемственности, которую сам не сознаю.
1. «Братья Карамазовы» — текст за пределами литературного жанра
Роман Пастернака находится в той традиции большого христианского повествования, которую основал Достоевский в «Братьях Карамазовых», хотя и развивает ее по-своему. Эта традиция видна уже в названии пастернаковского романа. Живаго— не только цитата из Священного писания (которая, кстати сказать, приводится в «Братьях Карамазовых») и не только гипотетическое «je vague», но и перевод на русский язык греческого имени Зосима(= «живой»).