Роман

Сорокин Владимир

– Умоляю! Умоляю! – прижимал руки к груди дядя.

– Как тамада – разрешаю! – кивнул Красновский.

– Но – с условием! – погрозил пальцем Рукавитинов. – Чтобы чай не остыл!

– Не остынет, не остынет, любезные друзья мои, уверяю вас, – качал головой Антон Петрович. – Он не может, не смеет остыть, потому что речь в моем тосте пойдет о его начальнике, о замечательном, удивительном снаряде, о меднобоком ворчуне, известном среди людей под именем самовар!

– Вот это да! – засмеялся Красновский.

– Первый раз услышу тост о самоваре! – смеялась Красновская.

– Ах Антон Петрович, кудесник! – качал головой Федор Христофорович.

Дядюшка же привычным жестом поднял обе ладони, прося тишины, и она наступила. Крестьяне, выдвинувшие столы на луг и пирующие за ними, заметили это и тоже смолкли.

– Друзья! – заговорил Антон Петрович. – Будучи полноценными детьми прогресса и цивилизации, все мы являемся в

какой-то степени жрецами культуры и аматерами различных искусств, ибо чувство прекрасного, вложенное в наши бессмертные души Создателем, требует удовлетворения если не в сотворении произведений искусства, то хотя бы в созерцании этих творений. Созерцая бессмертные шедевры, мы удовлетворяем, так сказать, эстетический голод и одновременно формируем и развиваем свой эстетический вкус, позволяющий нам судить о произведениях искусства, выделяя и превознося бессмертные, оценивая хорошие и отбрасывая дурные. Таким образом, эстетическая самостоятельность людей, или, как выразился бы Николай Иванович, их эстетическая автономия, складываясь воедино, образует, собственно, эстетику всего человечества, эстетику как феномен культуры, которая, в свою очередь, начинает формировать эстетические вкусы отдельных личностей, замыкая, тем самым, этот божественный круг. Итак, мы учимся у эстетики и эстетика учится у нас. Цивилизованный и культурный человек способен отличить полотно мастера от пачкотни дилетанта, стихи гения от потуг жалкого рифмоплета, игру подлинного трагика от вымученных кривляний театрального проходимца. И все это потому, что нас воспитывала мировая культура на примерах своих лучших представителей. Нас воспитывали Рафаэль и Бах, Шекспир и Пушкин, Кант и Моцарт. И это прекрасно, что мы культурные люди. Но! Есть в этом прекрасном круговороте эстетического воспитания и свои издержки. Любуясь Рафаэлем, мы автоматически ищем других Рафаэлей, слушая Моцарта, мы взыскуем новых Моцартов, читая Канта, мы жаждем неизвестных Кантов. Рафаэль, Моцарт, Кант, Гораций светят нам всю жизнь столь ярко, что подчас затмевают все остальное, и мы подчас слепнем от сияния этих вечных светил и ищем подобных, не замечая порой поистине чудесного в нашей обыденности и повседневности, которую некоторые столичные снобы привыкли именовать серой. Но не верьте, друзья мои, этим филистерам от искусств, ни на грош не верьте! Человек, по-настоящему понимающий и ценящий красоту «Сикстинской мадонны», разглядит ее и в заброшенной пасеке, а подлинный любитель божественного Моцарта услышит чудесные гармонии и в скрипе невзрачной телеги. И это не шутка и не курьез, друзья мои! Сегодня, сейчас я собираюсь доказать вам правомерность своего тезиса. Взгляните, друзья! Перед вами посередь стола стоит совсем обычная вещь, к которой мы с детства привыкли. Стоит самовар. Медный круглобокий трудяга, всю свою жизнь честно поящий нас чаем и не требующий взамен никакой награды. Минуют годы, десятилетия, и после неоднократных починок и полудок этого труженика выбросят на свалку, чтобы никто из тех сотен смертных, что грелись теплом его нутра, уж никогда боле не вспомнил бы его. Но эстетическая автономия, о которой я говорил, позволяет нам не только увидеть чудесное, но и показать его другим людям. Так вот, друзья мои, я показываю вам это чудесное. Посмотрите! Перед вами стоит чудесный снаряд, изумительная, так сказать, конструкция, не имеющая европейских аналогов. Как прост и в то же время изыскан он! Сколько скрытого достоинства в этих ножках, кранике, решетке с чайником! Нет, вы только полюбуйтесь этими круглыми боками, этими изгибами и выступами. Сколько прелести в этом снаряде! Как он прост, как гениально прост он! До какой степени надо любить человечество и человека, чтобы создать такое чудо! Вода, угли – и вот уж кипит он, посвистывает, зовет к столу! Может ли сравниться с ним убогий немецкий чайник на спиртовке? Или английская водогрейка? Нет, не могут! Ибо нет в них души, а есть только рассудок. Самовар же наш как будто специально создан для русского человека, для русской души, кочующей по бескрайним российским просторам! Для самого далекого путешествия сгодится он и никогда не станет лишней обузой; в любом поприще, при любой погоде выручит, обогреет, наполнит сердце надеждой. На снегу, при лютой метели, под проливным дождем, в промозглой ночи при ледяном ветре будет уверенно стоять он на своих медных ногах, гордо подставя свои бока стихии, дымя трубой и набирая тепло, несмотря ни на какой холод, чтобы вскоре победоносно засвистать паром, наперекор, так сказать, бесчеловечной природе, знаменуя своим свистом торжество русского характера. Услышит этот свист сидящий рядом путник и сразу забудет про непогоду, ибо напомнит ему меднобокий свистун о родном доме, об уюте семейном, о родных и близких. Заварит он душистый чай и будет пить, сидя бок о бок с тихо посвистывающим крутобоким другом, хваля и прославляя в душе того безымянного русича из славной породы Кулибиных и Ломоносовых,

который впервые смастерил сей замечательный снаряд и тем самым увековечил свою, пусть и безымянную, славу…

Дядюшка вдруг замолчал, лицо его стало сумрачно-торжественным. Он вздохнул и заговорил со страстью, громче прежнего:

– Так неужели нам, детям культуры и просвещения, нам, любителям и поклонникам всяческих искусств, надо непременно ждать метели, чтобы оценить прелесть русского самовара?! Неужели только в условиях дорожного неудобства способны мы понять, что есть на самом деле русский самовар? Неужели, лишь оказавшись в сотне верст от родного угла, способны мы по-настоящему насладиться его прелестным свистом, чудными формами, ароматным дымком?! О люди русские! Доколе же нам, уподобившись тому столичному глупцу и краснобаю, склоняться в благоговении пред всякой европейской безделушкой и в упор не желать замечать наших отечественных пизанских башен? Так посмотрите же пред собой! Вот он стоит перед вами, чудесный снаряд, сотворенный руками и сердцем великого народа, вложившего в него свою душу, как вкладывал он ее в собор Василия Блаженного, в Китеж-град, в новгородские фрески! Так давайте же поклонимся еще одному русскому чуду – народной русской душе, воплощенной в металле, ибо нет на свете души более чистой, широкой и – народной!

Он сложил руки на груди крестом и величественно склонил голову. Все, за исключением молодых и Клюгина, встали и поклонились самовару.

– Да здравствует русский самовар! – провозгласил Антон Петрович, поднимая чашку с чаем, словно бокал с вином.

– Ура! Ура самовару и его певцу – Антону Петровичу Воспенникову! – поднял чашку Красновский.

– Ну, Антоша, я от тебя лет десять ничего подобного не слышала! – качала головой тетушка.

– За самовара-батюшку! – басил дьякон.

– Святую правду сказал, святую правду! – повторял о. Агафон, вытирая выступившие слезы. – Да и как сказал. Господи! Словно акафист читал!

– Антон Петрович, поздравляю! – Рукавитинов чокнулся своей чашкой с чашкой дядюшки. – Вы просто кладезь талантов!

– За самовар, за самовар, друзья! – не унимался дядюшка, чокаясь со всеми. – Выпьем сей чудный напиток во здравие меднопузого друга!

– За самовар, за самовар! – стали повторять все.

– За самовар! – с улыбкой произнес Роман, поднимая чашку. Татьяна подняла свою, и они чокнулись.

– Правда, мой дядя – чудо? – спросил ее Роман.

– Да, да! Они все чудесные! – восторженно заговорила она, отпив чаю. – Здесь все такое чудесное, такое доброе! И он. И ты! Муж мой!

Они смотрели в глаза друг другу.

– Антон Петрович! – говорил Красновский. – После твоей тирады я, во-первых, по праву тамады, присуждаю твоему тосту первый приз в виде этого чудесного торта, а во-вторых, слагаю с себя венец тамады!

Все засмеялись и зааплодировали, а Антон Петрович поклонился.

– Друзья, а не пора ли нам зажечь свечи? – спросила Красновская.

– И то верно! – встрепенулся дядюшка и крикнул. – Огня! Огня сюда!

Роман, Татьяна, да и многие сидящие за столом, только сейчас заметили, что вслед за давно уж закатившимся солнцем спустились теплые июльские сумерки.

– Неужели вечер? – изумленно спросила Татьяна. – Так быстро?

– Да, Татьяна Александровна, это вечер! – заметил Рукавитинов, озабоченно глядя на часы. – Еще час, и стемнеет, а у меня еще многое не готово…

Он встал.

– Прошу прощения, Татьяна Александровна и Роман Алексеевич, друзья, я должен вас ненадолго покинуть.

– Николай Иванович, куда вы? – забеспокоились все.

– Секрет, секрет! – улыбался Рукавитинов.

– А я догадалась! – воскликнула Красновская.

– И я! – сказала тетушка.

– Ну, а я и подавно! – засмеялась попадья.

– Небось шутихи пускать? – мямлил Клюгин, громко прихлебывая чай. – Видали уж не раз…

– Андрей Викторович, помалкивай, брат! – погрозил ему дядюшка. – Сюрприз есть сюрприз!

– Андрей Викторович, вместо того чтобы дезавуировать сюрпризы, помогли бы мне лучше, – Рукавитинов сошел с террасы на землю, – а то мои помощники в этом деле весьма и весьма беспомощны.

– Ну, отчего ж не помочь, – равнодушно хмыкнул Клюгин, с трудом вставая. – Ради такого дня я на все готов…

– Отлично. Жду вас вон у того дуба.

Клюгин, пошатываясь, отошел от стола, но вдруг нетвердым шагом приблизился к молодым, наклонился и прошептал:

– А самоварчик-то англичане изобрели!

И, усмехнувшись своей желчной, тяжелой усмешкой, двинулся за Рукавитиновым.

– Он похож на ворона, – произнесла Татьяна, следя за неверными движениями сутулой клюгинской фигуры. – На подраненного ворона.

– Я его люблю, – сказал Роман. – Даже больше других.

– Да. Я тоже начинаю его любить… – она повернулась к Роману.

– Чай, чай, друзья! – гремел дядюшка. – Татьяна Александровна, Адам Ильич! Чай пить надобно горячим!

– Я уж и так отведал, – улыбался Куницын. – Как все у вас славно!