Роман

Сорокин Владимир

Вот одна баба затянула сильным высоким голосом:

Светит месяц, светит ясный!Светит полная луна!

И тут же все остальные бабы грянули ей в поддержку громко, сильно и широко:

Приходи, дружок мой милый,Буду ждать я у окна!

Никогда еще Роману не доводилось слышать, как поют все женщины Крутого Яра, и в восторге он обнял

и прижал к себе Татьяну.

Встречу я дружка миловаДа закроюся платком!Ты свети, луна, не ярко,Не увидят нас вдвоем!

Из толпы выдвинулась девка в малиновой поневе, с белым платочком в руке, и поплыла по лугу, мелко переступая.

Подбоченясь левой рукой, она покачивала повязанной цветастым платком головой в такт песне и умело поводила плечами. Но не успела она пройти и одного круга, как на луг выскочил парень в белой рубахе, подпоясанной шелковым шнурком, в черных штанах, заправленных в начищенные, приглаженные «гармошкой» сапоги.

Лихо заломив на затылок картуз, он заложил руки за спину и пошел рядом с девкой, мелко топоча своими сияющими сапогами.

Она же, делая вид, что не замечает парня, плыла по лугу, улыбаясь всем загорелым лицом и помахивая платочком. Вдруг парень, до этого приплясывающий рядом, прыгнул вперед и, круто развернувшись, загородил девке дорогу, по-петушиному вытянув шею и разведя руки.

Девка испуганно прикрыла рот рукой и, отвернувшись, поплыла прочь, но петушок снова лихо прыгнул и встал у нее на пути.

На этот раз она, пожав плечиком, отведя глаза и сложив руки на груди, поплыла в сторону, всем видом демонстрируя полное равнодушие к парню.

Не скрипи, моя калитка,Как пойдем мы в палисад!Куст сирени нас укроетОт чужих бесстыдных глаз!

Сквозь крестьянский хор слышались выкрики мужиков, подбадривающие парня:

– Пляши, Вася, не тушуйся!

– Пройдися кочергой!

– Давай, валяй, Васька, не спи!

– Мух не ловишь, кучерявый!

– Поддай жару, чертушко!

В третий раз не дал он ей дороги, и теперь уж она «оттаяла», замахала платочком, и они заплясали вместе, под пение баб, под свист и выкрики мужиков.

В самый разгар пляски, когда все смотрели на пляшущих, Татьяна повернула к Роману свое сияющее счастливое лицо и потянулась к нему губами.

Они поцеловались.

– Я люблю тебя! – прошептал Роман ей в губы.

– Я жива тобой! – ответили ее губы.

А на лугу девка уже неистово кружилась, сарафан ее развевался, обнажая крепкие стройные ноги, парень плясал вокруг нее вприсядку.

Вдруг одна баба в толпе махнула платком, выкрикнула что-то и, выбежав вперед, пустилась в пляс. За ней сразу же выбежал Аким и, уперевшись руками в бока, пошел выделывать ногами кренделя.

Трое лихих братьев Авдеевых, схватив своих

жен за руки, вытянули их на луг и заплясали.

– Пади, пади! – дико закричал Дуролом и, выпрыгнув из толпы, стал выделывать немыслимые коленца, во все стороны размахивая ногами и руками.

– Ну-ка посторонися! – по-извозчичьи выкрикнул Фаддей Кузьмич и, степенно выйдя, заплясал нешироко, но крепко и ладно; рядом с ним закружилась его жена, продолжавшая громко распевать «Светит месяц».

– Эх, дорогу, мать честная! – задорно крикнул Степан Парненков и с ватагой мужиков и парней выбежал на луг. Через мгновение на лугу не плясали только музыканты, продолжая изо всей мочи наигрывать все ту же мелодию, но только быстрей обычного.

Роман смотрел и не верил своим глазам: все пространство перед домом было занято пляшущим и поющим народом, – даже глубокие старики, горбясь, пританцовывали со своими старухами, даже хромой звонарь Вавила приплясывал, лихо хлопая себя по коленкам; плясали: Матвей Костичков по прозвищу Кутерьма; Макар, Тимофей и Иван Егоровы, Парфен Твердохлебов, прозванный Скобелкиным; Сергей, Софья и Агафья Волковы, Екатерина, Василий, Мария и Клавдия Гороховы, по-уличному – Боронята; Алексей, Герасим, Степан, Евдокия Самсоновы, Петр, Зосима, Настасья Гороховы, по-уличному – Ивановы. Плясали все.

«Господи, как славно, как хорошо! – думал Роман, обняв Татьяну за плечи и любуясь народным весельем. – Хоть бы они плясали так вечно, а я все смотрел бы и смотрел! Вот он, дух свободы, ради которого я приехал сюда, бросив все, ради которого я живу. Он в каждом из них, они все дышат свободой: и мужики, и девки, и эти милые старики – все, все они свободны, и никто не властен над их свободой, никто не может запретить им, никто! О, это ложь, что они были рабами, нет, не может этот народ быть рабом, ибо никто не властен над духом веселья, живущим в нем, а значит, никто не властен и над его народной душой!»

Вдруг в самый разгар пляски Аким, подбежав к музыкантам, дико и пронзительно крикнул:

– Бааастааа!!!

Они тут же перестали играть, и пляшущие стали останавливаться. Аким же, выхватив из кармана жилетки бумажник, вырвал из него цветастую бумажку и, с размаху бросив на колени Яшке-гармонисту, выдохнул:

– Русскую!

И не успел Яшка растянуть гармонику, как Аким повернулся к своему семнадцатилетнему сыну Степану, только что остановившемуся и молодцевато одергивающему свою рубаху зеленого шелка, и, тряхнув головой, крикнул:

– Стенька, пляши!

Но тут же раздался хриплый голос Марея Сухорукова – зажиточного, худощавого мужика с седой бородой и плешивой головой:

– Ну-ка, погодь!

Подойдя к музыкантам, он кинул им две бумажки и крикнул своему сыну Митрохе:

– Пляши, черт, убью!

Высокий статный Митроха выдвинулся вперед и картинно сдвинул рукава красной рубахи на локти.

Коренастый, приземистый Стенька поправил поясок, снял картуз и, бросив прочь, поплевал на ладони.

Яшка-гармонист кивнул своим партнерам, но зычный голос Антона Петровича загремел с террасы: