Роман
Шрифт:
Только один Клюгин ничего не рассказывал, а лишь молча пил и ел, бросая в костер недоеденные куски.
Наконец Антон Петрович спросил его:
– Андрей Викторович, вам, стало быть, не очень повезло?
– Не очень, – неохотно ответил Клюгин, катая меж ладоней вареное яйцо.
– Что ж, бывает, – заметил Антон Петрович.
– У меня так всегда бывает, – усмехнулся Клюгин, счищая скорлупу с яйца и кидая в огонь. – Пустое это занятие – по птицам палить, скажу я вам. Зря пошел…
– Почему же пустое? – откликнулся
Не споря, Клюгин открыл свой большой рот и, вложив в него яйцо, принялся жевать.
Доев цыпленка и отерев губы салфеткой, Роман спросил:
– Андрей Викторович, у вас ружье какой марки?
С трудом проглотив яйцо, Клюгин мотнул головой:
– Понятия не имею…
– Позвольте взглянуть?
– Сделайте одолжение.
Роман приподнялся, подошел к корзине, отыскал ружье фельдшера и, вернувшись с ним, сел к костру.
Все, за исключением Клюгина, повернулись к Роману и принялись разглядывать. То, что держал в своих руках Роман, вряд ли с первого взгляда можно было назвать ружьем, скорее это напоминало какую-то железно-деревянную дубину непонятного назначения. Роман рассматривал ржавые стволы с отбитой на конце планкой, странно большое цевье, притянутое к стволам двумя жестяными полосами, забитые грязью замки с погнутыми курками, два коротких обрубка вместо спусковых крючков, узкую засаленную деревяшку вместо ложи.
– М-дааа, – покачал головой Красновский. – Из этой аркебузы, наверное, еще солдаты Кромвеля стреляли.
– Аркебуза? – переспросил Антон Петрович. – Да это пищаль Стеньки Разина! Бог мой… Как же вы из него стреляете?
– Так и стреляю, – зевая и глядя в огонь, бормотал Клюгин. Несмотря на идущее от костра тепло, он сидел в своем зеленом, наглухо застегнутом плаще, из-под ворота которого выбилось черное кашне. Алые блики играли на его выдвинутом вперед лбу, и казалось, что лоб светится сам по себе.
– Как-нибудь оно разорвется у вас в руках, – заметил Роман, с трудом открывая казенник и разглядывая изъеденные пороховой гарью замки.
– И слава богу, – с тем же равнодушием ответил Клюгин. – Может, прибьет раньше срока. Вот радости-то…
– Горький вы человек, – с тяжелым вздохом вымолвил Красновский.
Клюгин молча смотрел в огонь.
В этот момент всеобщего безмолвия ночная бабочка средних размеров, слишком низко пролетев над костром и опалив крылья, упала на скатерть.
– Несчастная… – вздохнул Антон Петрович, откусывая от яблока.
– Тэк, тэк, – Николай Иванович протянул руку и бережно взял трепыхающуюся бабочку на ладонь. – Сосновый кокнопряд. А проще говоря… Dendrolimus pini.
Бабочка с сильно опаленными крыльями ползала по руке Рукавитинова.
– Да-с, милая барышня, – с грустью говорил он, внимательно следя за движениями бабочки своими острыми стариковскими глазами учителя и ученого. – Боюсь, вы совершили
– А медицина, – Он покосился на Клюгина, – тоже, кажется, вряд ли сможет помочь.
– Сможет, – буркнул Клюгин и, вытянув свою длинную руку, вдруг быстрым щелчком костистых пальцев сбил трепетавшую бабочку в огонь.
Упав на дышащие жаром угли, она затрещала и вмиг превратилась в черной огарок.
Никто не проронил ни слова.
Николай Иванович снял очки, вынул платок и стал протирать их.
Красновский привычным жестом провел пухлой рукой по виску:
– А знаете, я вот сейчас вспомнил… Мы как-то с Ипполитом Кузьмичом поехали на Мсту порыбачить. Так, вообразите, тамошние рыбаки эдаким вот манером ночуют на берегу, разводят побольше костров и вокруг них дежурят. А на костры летят вот такие, как, положим, эта, бабочки. Крылья опаляют и падают. Они их подбирают, а зорькою смешивают с загодя приготовленным тестом, как следует мнут и готовят из этого снадобья наживку в виде шариков. И на них удят рыбку, да так, что просто только успевай таскать. Я могу засвидетельствовать – клюет изумительно. Просто изумительно.
– Серьезно? – спросил Роман.
Красновский приложил руки к груди:
– Изумительно! Рыба хватает, как угорелая.
Николай Иванович надел очки и сказал:
– А что. Надо попробовать.
Антон Петрович продолжал жевать яблоко:
– Я про это слыхал. Хотя, признаться, никогда не пробовал…
– А вы попробуйте, попробуйте, – оживился Красновский. – У мужика смекалки подзанять не грех. Мы с вами привыкли на них свысока смотреть, а выходит, что многому у них поучиться придется. Многому…
– Это чему же, позвольте вас просить? Жареным бабочкам? – спросил Клюгин.
– Доброте и мудрости, – убежденно произнес Красновский и не менее убежденно повторил: – Доброте и мудрости.
Густые черные брови Клюгина поползли вверх:
– Вы собираетесь учиться у них, – Он ткнул пальцем в сторону спящего в телеге Акима, – доброте и мудрости? Вы, профессор истории?
– Собираюсь. И вам советую.
– Мне?
– Да, вам.
– Доброте и мудрости?
– Доброте и мудрости.
Клюгин повернул свое лицо в сторону Красновского, недолго посмотрел на него, оттопырив нижнюю губу, потом заговорил:
– Хорошо. Давайте по порядку. Про какую доброту вы мне толкуете?
– Я говорю, милейший Андрей Викторович, о той первозданной, исконно русской доброте, которую не спутаешь ни с какой другой. Слава Богу, я по миру поездил, даже в Индии был. Русский мужик, безусловно, беден, неграмотен и бесправен, в чем, естественно, виноват вовсе не он; он беднее и бесправнее западных крестьян, он невзрачнее их, но при всей своей серости он чрезвычайно добр. Православной добротой, которой нет ни у немцев, ни у англичан, ни у французов.