Роман

Сорокин Владимир

– Милая, – еле слышно произнес Роман, накрывая своей рукой Татьянины пальцы.

Он хотел что-то сказать, но, поняв, что слова уже не так нужны им, улыбнулся.

– Скажи, скажи мне, – прошептала Татьяна. – Тогда, возле сада, ты знал, что все так случится? Знал?

– Знал, – прошептал Роман.

– А вчера? Вчера тоже знал?

– Знал.

– И… когда лежал у нас раненный?

– Тоже знал. Я всегда знал. С самого детства. Я ждал тебя, когда тебя еще не было.

Она посмотрела ему в глаза так, словно увидела впервые. Ее пальцы сжали его руку, и он впервые ощутил их молодую силу.

– Я люблю тебя, – произнесли его губы.

– Я жива тобой, – быстро ответили ее губы.

Ее пальцы снова сжали его руку.

Не отрываясь, Роман смотрел на нее. За столом

же было шумно и радостно.

Антон Петрович встал и, знакомым жестом откинув седую прядь со лба, заговорил:

– Любезные мои соотечественники! То, что произошло сегодня, – для всех полнейшая неожиданность, поэтому мои слова могут показаться вам легкомысленными, а мое утверждение – фантастическим и бестактным. Тем не менее, без страха быть причисленным к числу фанфаронистых пустоплетов, я хочу заявить, что для меня сия помолвка вовсе не неожиданна и тем более – не случайна. Не случайна! Романа я знаю с его появления на свет Божий, Татьяну Александровну – всего-навсего год. Казалось бы, какие две абсолютно разные цифры – тридцать и один. Кого из них, рассудите сами, я должен знать лучше? Но вы ошибетесь, друзья мои! Мне достаточно было тех нескольких первых встреч с Танечкой, чтобы не только понять всю неповторимость ее чистой души, но и полюбить ее, полюбить, как родного мне человека. Я полюбил ее, как свою дочь, как чудный, чистый цветок! И я часто, очень часто думал вот о чем, друзья: наша беспокойная, суетливая жизнь куёт из нас лицемеров, заставляя подчас думать одно, говорить другое, а делать третье. Бог не дал нам с Лидочкой детей, но дал мне Романа, сына моего покойного шурина Алексея Воспенникова. Роман давно уже стал моим ребенком, нашим ребенком, и я был чрезвычайно рад этому. И вдруг ему пришлось потесниться: в мою стариковскую душу вошла Татьяна Александровна! И вошла так легко, так сердечно, как некогда вошел сам Роман! Я любовался Татьяной Александровной, я радовался ее добродетелям, я благодарил Бога, что в нашем медвежьем углу расцвел этот цветок, но!.. Но я и молчал, как подобает столичному лицемеру. Я молчал, не в силах побороть свое лицемерие и рассказать всем о еще одном ребенке, подаренном мне провидением. Внутри себя я рассуждал по-стариковски, полагая, что мое признание может вызвать недоумение, а кое-кого и попросту шокировать. И я молчал, как Симеон, никому не в силах открыть своей тайны. Но, уважаемые мои единомышленники, глубины нашего сознания таят в себе поразительное, чтобы преподнести нам невероятное. Два ребенка, живущие в моем сердце, чрезвычайно близкие и похожие друг на друга чертами своих чистых и добродетельных душ, постепенно убедили меня в необходимости их единения. Это произошло постепенно, но с такой силой, с таким взаимопритяжением, что вскоре вместо двух отдельных личностей я обрел в своем сердце сиамских близнецов!

Все засмеялись.

– Да! Я не преувеличиваю! Иначе, как невестой и женихом, про себя я их не считал, и мне было весьма странно, что в реальной, так сказать, атмосфере они даже не знакомы друг с другом. Время шло – они все еще не встречались. Но как я насторожился, как затрепетал, когда наконец это знакомство произошло! Долгое служение Мельпомене позволяло мне искусно скрывать свои чувства, никто из вас ничего не замечал, а я в душе ликовал и ждал, ждал чуда! И оно случилось! Но если для вас, в том числе и для молодых, это было неожиданное чудо, то для меня, старого лицедея, то чудо было… Эх, дорогие мои! Вероятно, вам трудно понять меня, но поверьте, когда то, о чем ты мечтал, случается наяву, это так украшает нашу жизнь! Мы все погрязли в серой обыденности, в пошлых пересудах, черт нас побери! И как прекрасно, что существует чудо, способное разбить и разрушить всю эту проклятую обыденность. И вот оно случилось! Сегодня, здесь, в сказочной лесной избушке, они – жених и невеста! Пророчество сбылось! Симеон Крутояровский может говорить! И я говорю: да здравствует чудо! Да здравствуют вот эти сиамские близнецы! И дай Бог им счастья!

– Браво, Антон! – выкрикнул Красновский, приподнимаясь с рюмкой в руке.

– Прелестно, чудно! – захлопала в ладоши тетушка.

Роман встал и трижды поцеловался с дядей.

– Антон Петрович явно тревожит

прах Демосфена! – говорил Рукавитинов, аккуратно вставая с бокалом красного вина в руке.

– М-да. И камни во рту не понадобились, – усмехнулся Клюгин, цепляя вилкой кусок ветчины и перенося его к себе в тарелку.

– Милое, нежное дитя мое, – повторял Антон Петрович, целуя руки Татьяны. – Благословляю тебя на счастье. Трижды благословляю! Трижды радуюсь твоей радости, трижды одобряю твой выбор!

Татьяна, склонив голову, поцеловала его в щеку. Дядя обнял ее и расцеловал в обе щеки. Все выпили.

– Стол! Стол фантастический! – качал головой Антон Петрович, решительно кромсая ножом кусок копченой индейки.

– Все, все прелестно! – улыбалась тетушка. – Адам Ильич просто кудесник! Рома, ты почему ничего не пробуешь? Смотри, какая брусника! А рыжики! Пробуйте немедленно! Татьяна Александровна, а вы?

Роман и Татьяна благодарили и улыбались.

– Андрей Викторович, как, позвольте спросить, здоровье жениха? – повернулся Рукавитинов к Клюгину.

– У жениха со здоровьем всегда все в порядке, – жуя и прихлебывая вино, ответил тот.

– Ну… а рана, да еще и сегодняшнее приключение на пожаре?

Клюгин лениво махнул рукой:

– Да все, все хорошо… в огне не горит, в воде не тонет, зверя не боится… вот полюбуйтесь на него…

Все рассмеялись.

В этот момент Куницын, сидящий все время в радостном оцепенении и как будто ничего не понимающий в происходящем, встал и, взяв бокал обеими руками, посмотрел на молодых. Все замолчали.

– Милые, милые мои… – заговорил он глухим поспешным голосом, в волнении перебирая пальцами по бокалу. – У меня теперь такая радость, так все неожиданно и хорошо, что и не знаю, как и выразить. Я стар. Вы молоды. Жизнь моя прошла в служении Отечеству. Тридцать четыре года. Да. И всё солдатики, окопы, марши… И кровь. И смерть. Видел я ее предостаточно… Но, нет, нет! Что я, о чем! Милые мои дети. Что мне говорить теперь, как радость свою выказать?! Как поделиться тем, что вот здесь… в сердце поет. Не знаю. Слова все не те подбираются, а радость у меня такая, что в сердце не помещается…

Он замолчал, глядя перед собой, потом поднял глаза на жениха и невесту и продолжил:

– Милые мои, вот что мне сказать вам хочется. Детство мое прошло в столице. Семья наша была богатой, родовитой, все предки мои были военными: и прадед, и дед, и отец. Братьев и сестер у меня не было, рос я один. Мама умерла, когда мне и шести лет не исполнилось, я ее помню совсем слабо. Отец был жестоким человеком и воспитывал меня сурово. Дом наш скорее был на казарму похож. В армию я попал рано и всю жизнь почти провел в ней. Отец вскоре умер, наследство досталось его молодой жене, я ни на что не претендовал. Продолжал служить. Вот так. Могу сказать, что с самого детства узрел я лишь суровые стороны жизни и продолжал их видеть потом, в дальнейшем. И никаких особых нежностей, ничего того, о чем поэты пишут, не было. Никакой красоты. А было лишь «ать, два, ряды вздвой»… вот что было. Штыком коли – ать, два. Прикладом бей – ать, два. Вот…

Он вздохнул, помолчал и продолжил:

– Так вот, милые мои, молодые и нежные существа, и вы, друзья. В моей суровой и некрасивой жизни было два чуда. Первое – это когда я вынес Танечку из огня, а потом удочерил ее и возлюбил, как дочь. Это чудо помогло мне не отчаяться и поверить в доброту Божью. Второе чудо случилось сегодня. Я увидел Таню по-настоящему счастливой. Это чудо всего меня перевернуло. Всего. И я так счастлив, что у меня и слов нет…

Он посмотрел на них, потом улыбнулся и, тремя быстрыми глотками осушив бокал, бросил его об пол, выдохнув:

– Счастья вам, родные…

Это было так неожиданно, что все замерли. Куницын же стоял, улыбаясь и глядя на молодых.

– Виват! – пробасил Антон Петрович, привставая с бокалом с места. – Виват, полковник!

– Браво. Брависсимо! – закричал Красновский, поднимаясь. – На счастье! Пьем все на счастье!

– На счастье! На счастье! – заговорила тетушка.

– На счастье! – улыбался Рукавитинов.

– На счастье! – слегка испуганно качал головой Красновский.

– Что ж, на счастье так на счастье… – усмехнулся Клюгин, наливая себе вина.