Роман
Шрифт:
– Да волчище! Волчище твой у них на пялице во дворе, здоровенный, как прямо медведь! Надо было б посмотреть!
– Антоша, ну что ты с этим волком, будь он неладен! Рома, Клюгин тебя перевязал хорошо? Теперь я сама тебе буду перевязки делать, у меня это лучше получается. Не трясёт руку? Савва! Что ты гонишь так, езжай потише!
– А и потишёй можно! – замотал головой старик, подтягивая вожжи. – Пр, пр, пр! Охолони-ко!
Кострома побежала медленней.
Антон Петрович во все глаза смотрел на племянника, массивное лицо его источало азарт и чисто
– Рома, голубчик, ну теперь ты расскажи, расскажи поподробней, как всё было! – с нетерпением попросил он.
– Ведь это ж как подумать – волка голыми руками задушить! Эвон, это ж как так можно! – обернулся к ним Савва.
– Погоди, старик, – махнул на него рукой Антон Петрович. – Рома, не томи, голубчик, рассказывай!
– Что же мне рассказывать? – рассеянно усмехнулся Роман.
– Расскажи с того момента, как мы тогда разошлись, прямо с этого!
Роман вздохнул и стал рассказывать.
Он говорил спокойно, даже несколько равнодушно, словно речь шла о чём-то обычном, неинтересном, а главное – давно миновавшем. Поглядывая по сторонам и в порядке вежливости останавливая взгляд на лицах своих слушателей, он подробно пересказал всё случившееся с ним, не реагируя на возгласы испуга или удивления, то и дело раздававшиеся в коляске. Он рассказывал так, будто всё это невероятное происшествие случилось вовсе не с ним, даже не с его близким знакомым, а с каким-то далёким, совершенно чужим человеком, которого он ни разу в жизни не встретил, но историю убийства этим человеком волка слышал и вот теперь пересказывает её своим родственникам, причём далеко не в первый раз. Слушатели же, напротив, так были захвачены рассказом, что вовсе не заметили этого странного состояния Романа, они ахали, охали на все лады, перебивали вопросами, требовали подробностей и, главное, – давали советы, причём иногда с такой страстью и настойчивостью, словно вся история происходила сейчас, у них на глазах.
– Надо было б ружьё взять, Ромушка, милый мой! Зачем же ножом, господи! Посмотрел бы да и пошёл прочь. Обошёл бы роковое место! – закрывала лицо руками тётушка.
– Куртку, куртку на левую руку навернул и ему в пасть, а сам в брюхо ножом! В брюхо – ножом! – гремел на весь лес раскрасневшийся Антон Петрович.
– Как же так, Царица небесная! Это ж страсти-то лютыя – с волком бороться! Я и собаку-то, чай, за полверсты обойду, помилуй нас, грешных! – болезненно бормотал Савва, непрерывно качая головой.
Романа несколько раздражали их возгласы, но он, не реагируя и не вступая с ними в обсуждения, всё рассказывал и рассказывал, пока не дошёл до момента своего плутания по лесу. Полагая, что кульминация повествования позади, он с некоторым облегчением поведал, как заплутался, хоть и шёл, по своему убеждению, верно, и как попал в незнакомый ельник. Но для слушателей кульминацией, как ни странно, явилось именно это. Когда все трое услыхали, что Роман, двигаясь из Усохинского березняка, заблудился в поисках Желудёвой пади, – негодующие крики, причитания и стоны разнеслись по лесу:
– Господи,
– Зачем, зачем же ты вправо двинул так?! Это же ясно, как солнце, – вот Бабий луг, вот березник, вот налево подлесье, а там Желудёвая падь, Косик и Гнилая канава! Налево пошёл, десять минут ходу, – и подлесье! Боже мой, Рома! Ты же наши места должен лучше меня знать, как же тебя понесло к Бучинской?!
– Царица небесная, куды ж там плутать? Это ж с закрытыми глазами добраться можно, родимая моя мамушка!
Их громкие возбуждённые советы, укоры и увещевания сыпались на Романа, словно еловые шишки. Он же, рассеянно вглядываясь в лица спутников, думал о своём, и поток мыслей, усиленный движением коляски, нёс его, отделяя от всех и вся.
“О чём говорят эти наивные люди? – думал Роман. – Что они хотят от меня? Почему они ничего не видят и не замечают? Там, в доме, они прошли мимо неё, как мимо служанки, как мимо вещи, ничего не заметив. Отъезжая, они махнули ей, отвернулись ко мне, чтобы задавать нелепые вопросы. А раньше, раньше, всё это время почему они ничего не говорили мне о ней? Или они так слепы и глупы, что ничего не замечают, кроме варенья и солёных грибов? Но как возможно не заметить её?”
– Ну а потом-то что было, Рома? – спросила тётушка, слегка тряхнув его за плечо. – Рома? Ты что, плохо себя чувствуешь?
Роман, очнувшись, поднял на неё глаза и вдруг спросил:
– Тётушка, вы давно знакомы с дочерью лесничего?
– С Танечкой? Ну… меньше года. Как только они приехали, так и познакомились.
– А отчего они не бывают у нас?
Придерживая шляпку, раскачиваясь на сиденье от ухабистой дороги, Лидия Константиновна пожала плечами:
– Не знаю. Адам Ильич – человек замкнутый, суровый. А Танечка – она же ещё ребёнок, разве она одна поедет? Впрочем, нет, она бывала у отца Агафона.
– И у Рукавитинова, – быстро подсказал Антон Петрович и с нетерпением протянул перед Романом свою огромную руку, словно прося милостыни. – Ну а потом, в ельнике, как тебя Куницын встретил?
– Куницын? – Роман достал портсигар и поспешно раскрыл его. – Куницын… Да бог с ним, с Куницыным, дядюшка. Скажите лучше, мне и впрямь придётся с этой рукой лежать?
– Непременно, Ромушка, непременно лежать! – зачастила тётя. – Ты потерял много крови, у тебя могут быть головокружения, да и рана была глубокой! Лежать, милый мальчик, только лежать!
– Погоди, Лида, дай ему сказать! – нервничал Антон Петрович.
– Говори, говори, Ромушка. Рассказывай.
Но Роман не спешил рассказывать. Достав папиросу, он закурил и, пуская дым, произнёс:
– Как странно.
– Что странно? – спросил Антон Петрович.
– Странно, что под боком у нас живёт… живут такие замечательные люди, а мы их не знаем.
Тётя снова пожала своими узенькими плечами:
– Но, Ромушка, мы знаем их и любим. А теперь и вовсе будем все благодарны Адаму Ильичу. Теперь мы будем видеть его чаще.