Роман
Шрифт:
– Ах и что ж таперича нам и делати, а и как же нам, Христе Боже наш, и жить! – голосила старуха.
С крыши сыпались горящие дранки. Одна из них угодила Горбатому на спину, он завертелся, отряхиваясь и с руганью пятясь от окошка.
Дед, сидящий в избе и передающий через окно всякую рухлядь, что-то закричал ему, видимо браня за малодушие.
– Что же ты, старый чёрт, думаешь?! – завопила старуха, семеня к окошку и загораживая лицо от пламени. – Погореть ты решил, окаянный?! Лезь сюды, щас крыша повалится!
Старик что-то
– У, дура чёртова!
Старуха скрылась в толпе, а он, оглянувшись на пылающий дом, перекрестился и, махнув рукой, пошёл через дорогу под ракиты, бурча и плача.
Вдруг толпа расступилась, и к палисаднику выбежал сам Степашка Ротатый, худой высокий мужик с чёрной всклоченной бородой. Выбившаяся из портов рубаха его была мокра от пота, он тяжело дышал, сжимая в руке топор.
За ним стояло несколько мужиков, с которыми он, по-видимому, что-то рубил в лесу и теперь прибежал сюда.
– Стёпушка! Стёпушка!!! – завопила Ротатиха, подбегая к Степану и обхватывая его руками.
– Кормилец наш, сыночек, а и вот как мы тапери-ча и жить-та будем! – Воющая старуха тоже приникла к Ротатому.
Плачущие дети обступили их.
Вдруг Степан с размаху бросил топор и двинулся к пылающей избе. Женщины завопили, повиснув на нём, мужики стали его останавливать, хватая за руки.
– Нет! Нет!! Нет!! – хрипел Ротатый, вырываясь.
Перекошенное лицо его было страшно. В этот момент из толпы выскочил Парамоша Дуролом и, бухнувшись на колени, стал быстро креститься двумя руками, выкрикивая:
– Сбылося! Сбылося! Сбылося! Пожирая – пожирай! Пожирая – пожирай! Пожирая – пожирай!
– Господи-и-и-и! И что ж это всё деется! – завыла какая-то баба.
– Нет! Нет! Не дам!!! – рычал Ротатый, вырываясь.
– Стёпа!! Стёпа!!! – вопила Ротатиха.
– Держи его, сгорит! – кричали мужики, хватая Степана.
– Пожирая – пожирай! Пожирая – пожирай! – выкрикивал, крестясь, Дуролом.
Наконец Степана Ротатого завалили на траву, и он зарыдал, бессильно обняв землю.
– Покатимся и по миру катучим камушком! – выла над ним жена.
– Господи! Ох и Го-о-осподи-и-и! – выла старуха.
Дети плакали.
Роман стоял среди толпы, с неким оцепенением наблюдая за происходящим. Когда он мчался в телеге Горбатого, первый порыв его был помочь, сделать что-то, но, попав в кричащую и суетящуюся толпу, он вдруг замер, словно заговорённый, и спокойно смотрел на огонь и на людей. Одновременно с оцепенением он чувствовал, что помочь им нечем, что он здесь, в их мире, совершенно ни при чём. Они не замечали его, толкали, задевали вещами, кричали,
Тоска на мгновение овладела Романом. “Всегда, всегда нас с ними будет что-то разделять. Это фатально”.
Часть крыши затрещала и рухнула, подняв языки пламени.
– Господи… а Богородица?! Богородица!!! – пронзительно закричала старуха, всплеснув руками. – Богородицу-то не взяли! Владычицу! Богородицу забыли! Господи, Богородица сгорит!!!
Старуха бросилась было к избе, но та была почти вся охвачена пламенем, нестерпимый жар шёл на толпу.
– Богородицу, Богородицу, нашу спасительницу забыли! Забыли! Ох, что ж это! В горнице осталась! – плакала старуха.
– Где? Что? – зашумели в толпе. – Икону забыли? Вот грех-то!
– Господи. За что же мне такое! – убивалась старуха, подступая к избе и снова пятясь назад от палящего жара. – Дитём ещё и мамушка мине прикладывала, и молилися во спасение, а не уберегла я, дура старая! Владычица Троеручица, прости меня, дуру старую, недосмотрела я, проклятая, ох, недосмотрела!
Старуха упала на колени и ткнулась лицом в землю.
– Пожрёт! Пожирая – пожрёт Присноблаженную и Пренепорочную Матерь Бога живаго! – закричал Дуролом, истово крестясь обеими руками. – Пожирая – пожрёт диавол силы и славы сатанинской, змий, с Престола Божия низвергнутый! Пожрёт! Пожирая – пожрёт! Ох, пожрёт – пожирая!
И он так же повалился лицом в траву.
– Господи, за что нам позор такой! – кричала Ротатиха. – И горюшко, да и позор-то позорный! Ох, за что же это!
– Сами виноваты! – переговаривались в толпе. – Про муку упомнили, а Богородица-то и погорит!
Эти слова вдруг вывели Романа из забытья, он оглянулся и мгновенно принял решение. Увидя двух мальчиков, носящих бегом воду из колодца куда-то за горящий дом, видимо пытающихся спасти дворовые постройки, он выхватил у одного из них ведро и вылил на себя. Студёная вода словно подстегнула его. Роман пробежал сквозь толпу и стал быстро приближаться к полыхающей избе.
Сзади раздались крики.
Он загородил лицо от невыносимого, растущего с каждым шагом жара и, вспрыгнув на горящее крыльцо, проник в сени. Здесь было адское пекло – у Романа перехватило дух, вода на его плечах мгновенно испарилась.
Пожар ревел над ним, уцелевшая часть кровли готова была упасть в любой миг. Пригнувшись и переступая через головни, Роман вошёл в избу. Внутри было не так невыносимо, хотя и горело почти всё, зато дым стоял плотный, как вата, и нещадно ел глаза. Роман силился рассмотреть что-то, но дым слепил, дышать было нечем. Зажмурившись, Роман двинулся в левый угол, где обычно в крестьянских избах размещался иконостас.