Романтик из Урюпинска, или долгая дорога в Рио-де-жанейро
Шрифт:
Лунин оказался прекрасным собеседником - умным, образованным, настоящим книголюбом и (наконец-то!) человеком, понимающим и любящим юмор.
Как-то раз Лунин спросил:
– Ты английский знаешь?
– А что?
– Да вот, дочке задали кусок текста перевести, а она не успевает, сегодня экзамен по сольфеджио, а завтра сдавать перевод.
– Ich spreche nur Deutsch, aber nicht besonders, - хитро улыбнулся Антон.
Он взял листок, внимательно посмотрел в него и, ни черта не поняв, решил подшутить. Задумался на мгновение и неторопливо стал писать, правдоподобно заглядывая в английский текст: "Что мне делать? Я в смятении, я потерян и безоружен... Твои глаза, подобные северным
Что может быть выше любви?.. Но я же не люблю тебя! Я лишь встаю на путь, ведущий к Любви, которую создал в своем воображении".
– Это все? – подозрительно спросил Лунин. – Странный текст… И так мало…
– Потому что это вольный, литературный перевод. Да не волнуйся, пятерка ребенку обеспечена!
11
Наступил очередной понедельник. Ильин встал в семь часов. Побрился, умылся, причесался. Поставил на газ маленькую сковородку, накапал подсолнечного масла, взял пару яиц, разбил одно, взял второе и неожиданно услышал раздраженный голос жены:
– А не жирно ли будет?
– Ты что, серьезно?
– Серьезно! Тебе что, зарплату повысили, или ты пить прекратил?
– Скоро черный хлеб с водой будем жрать,- пробурчал Антон и вернул яйцо в холодильник.
– А ты не знал, что девяносто процентов России на картошке, да сером хлебе живет, романтик хренов!
Антон Сергеевич быстро проглотил однояйцовую яичницу, хлебнул жидкого чаю и вышел в сырую мглу. Черные, голые деревья безнадежно выделялись на фоне серого неба. Моросил нескончаемый дождь, и на душе было также серо, слякотно, как на улицах с разбитыми дорогами, с залитыми водой трамвайными колеями, с облупленными домами. Казалось, пройдет еще тысяча лет, и в этом городе ничего не изменится. Так же будет темно, ненастно и мерзко; будут стоять эти же обшарпанные дома; навстречу будут идти синюшные, пьяные рожи в струпьях, и все так же по кривым, ущербным улицам будут бегать голодные собаки; и большие рекламные щиты с улыбающимися белозубыми людьми (Минздрав предупреждает: "Ночь твоя - добавь огня!»), грубо подсвеченные, витрины - запоздалые вестники новой, красивой жизни, выглядели, как позолоченная сбруя на больной, тощей кляче.
В трамвае воняло прелой одеждой и перегаром, смешанным с дешевым табаком. Среди пассажиров преобладали женщины с суровыми лицами ("Родина-мать зовет!") и мужчины с потухшими глазами, жаждущими похмелиться. Были и студенты, которые беззаботно болтали глупости, время от времени хохотали без видимой причины, вызывая раздражение у злых и подавленных пассажиров. Казалось, весь воздух был пропитан ненавистью, и Антон Сергеевич вспомнил слова французского драматурга: "К ненависти можно привыкнуть. К любви привыкнуть нельзя". "По-моему француз что-то напутал, - ухмыльнулся про себя Антон.
– Как раз к "хорошему" быстро привыкаешь, а вот к ненависти..."
С утра по телевидению звучала симфоническая музыка. Был траур по погибшим от взрывов жилых домов в Москве. Исполняли "Реквием" Моцарта. Дирижировал Владимир Спиваков. В этот день "Реквием" звучал по - особому, его нельзя было слушать без слез. Ильин смотрел на экран и взгляд невольно фиксировал деланно-серьезные лица мальчишек из хора, их начищенные до блеска ботинки, и Антон Сергеевич представил себе, как после окончания записи бежали эти мальчики, галдя и толкая друг друга, по московской, солнечной улице.
Ильин вышел из дома. Хотелось свежего воздуха, солнца, тепла, и он пошел на набережную. По дороге встретил знакомого журналиста, поздоровался и привычно спросил:
– Как дела?
Неестественно-бледное лицо болезненно дернулось,
– Моему двухгодовалому внуку ампутировали обе ноги, а дочь в реанимации.
– Когда это случилось?! Где?!
– спросил потрясенный Антон Сергеевич.
– В шесть утра позвонили из Москвы. Они жили в доме на Каширке.
Настроение Ильина редко было хорошим. Все точно сговорились, ежедневно вываливая на него всякую мерзость, начиная с жены, сообщавшей о еженедельных повышениях цен, кончая всеми программами радио и телевидения, соревнующихся в мастерстве изображения чернухи, и когда Антон Сергеевич попал в больницу с перитонитом, то к удивлению обнаружил, что в гнойной палате было чем-то лучше, чем дома. Здесь не было ни телевизора, ни радио, а газеты если и приносили, то почему-то сугубо эротические, с безобидными голыми задницами и грудями.
В палате с Ильиным лежал маленький моложавый старик с живыми черными глазами, говорящий на хорошем русском языке (мать его была учительницей литературы). В его сутуловатой фигуре, в манере медленно поворачивать голову и останавливать на объекте внимательный взгляд, чувствовалось странное смешение напускного, старческого комизма и какого-то молодого озорства. Дед тяжело перенес операцию, четверо суток был в реанимации, и выздоровление шло плохо. Его настроение напрямую было связано с самочувствием: когда боли стихали, он был подвижен, весел, рассказывал смешные истории или вспоминал вместе с другим стариком, похожим на исследователя морских глубин Кусто, общих знакомых, начиная с пятидесятых годов; когда же усиливались боли, Семеныч тихонько матерился и восклицал возмущенно: "Да что это за "пердонит" такой!". Каждый день к нему приходила жена. Он капризничал, разговаривал с ней строгим, начальственным тоном, как с прислугой, и как-то раз очень тихо, думая, что его не услышат, попросил принести нательный крестик.
Серебряный крестик Семеныч носил дня три-четыре. Потом ему стало получше, он его снял и отдал жене. Когда же через два дня боли возобновились, на его шее появился золотой, довольно крупный крест на массивной золотой цепочке, какой носят удачливые молодые предприниматели. Похоже, крест этот, как и тот, серебряный, был с чужой шеи. Ильин не выдержал и сказал, что мы вспоминаем Бога, только когда нам плохо. "Слаб человек", - ответил больной атеист и отвернулся к стене.
12
Несмотря на бодрые заявления членов правительства и разных людей с сытыми, холеными лицами, что экономика в России пошла в гору, жизнь для большинства людей в провинции становилась все хуже. И Антон, и Катя работали теперь на двух должностях, чтобы как-то выжить. Было не до собаки. Тина всеми днями болталась на улице, приходя покормиться серым хлебом, вымоченным в остатках щей и жрала жадно, чавкая, как свинья. Она незаметно превратилась в уличную суку с угасающими следами сеттеровой красоты. Когда начиналась течка, со всей округи сбегались кобели, и начиналась собачья свадьба.
Два раза в год Тина приносила по пять-шесть щенков, и Ильин с жалостью и отвращением топил их в большом пластмассовом ведре с крышкой, на которую клал тяжелый силикатный кирпич. Потом он закапывал на пустыре раздувшиеся, окоченевшие тушки кутят и каждый раз напивался.
Иногда, после ужина, часов в одиннадцать Антон Сергеевич ставил на газ чайник, доставал из холодильника колбасу (самую дешевую, напичканную соей, добавками и еще какой-то дрянью) и делал себе бутерброд. Тина подходила вплотную и напряженно смотрела базедовыми, голодными глазами на хозяина. Этот взгляд доводил Ильина до бешенства , и он орал: "Сидеть!!". Игнорируя команду, Тина ложилась, вздыхала тяжко, как старуха-приживалка и клала свою породистую голову на передние лапы, демонстративно отвернув морду от жадно жующего хозяина. "Неужели и я когда-нибудь буду смотреть вот такими же глазами на кусок хлеба с колбасой?" - думал в такие минуты Ильин.