Ронины из Ако или Повесть о сорока семи верных вассалах
Шрифт:
— Ты что несешь?! — вскипел Куробэй, вытаращив глаза. — С какой это стати требуется чье-то особое разрешение, чтобы вернуть мне мои собственные пожитки?! Да никто сейчас и знать не знает, кто такой твой бывший командор замка Кураноскэ Оиси и где он обретается! Сколько можно перед ним кланяться?! Хватит уж, расслабься!
— Но вы и меня поймите, сударь! — возражал Оцуя. — Ежели я вам сейчас ваше добро отдам, то как же мне потом перед всем честным народом ответ держать?! Нет, я один на такое решиться не могу. Вот погодите, пошлю кого-нибудь, пусть
— Вот это ни к чему. Экий ты, Дзюэмон — на все у тебя отговорки есть! Нет уж, лучше никого звать не надо. Мы ведь сейчас того… тайком явились. Не хотелось бы никому на глаза попадаться… Да если бы я был на прежней своей должности, мне эти денежки и вовсе были бы тьфу! Так ведь сам знаешь, полгода пришлось скитаться невесть где, поиздержались вконец, совсем, можно сказать, обнищали, нужда одолела. Ты хоть прежнюю мою заботу вспомни, пожалей нас — верни добро-то! Очень тебя прошу, Дзюэмон! Ну, будь человеком!
— Увольте, сударь, не могу! Тут надобно со всем миром посоветоваться.
— Ну-ну, погоди! Не знал я, что ты такой упрямец… Ладно, что ж, так тому и быть. Будем просить разрешения у его милости Оиси… Эх, Дзюэмон! Что ж ты эдак-то с нами! Я б уж тебя отблагодарил…
Но Дзюэмон упорно делал вид, что ничего не слышит. Попытка его припугнуть мечом тоже едва ли могла довести до добра. В конце концов Куробэй и Гунэмон отступились и попросили только дать им переночевать, на что получили согласие.
Поздно ночью, видя, что хозяева спят мертвым сном, Куробэй с Гунэмоном вытащили деньги, запрятанные ими в футляр от меча, и сбежали под покровом мрака. Проснувшись, Оцуя обнаружил пропажу и стал скликать соседей.
— Что? Явились?! — радостно восклицали соседи, сбегаясь на зов.
При известии о том, что пришельцы опять сбежали, радостное возбуждение слегка улеглось, но все поспешно и с большой охотой отправились в погоню за беглецами, вооружившись кто палкой, кто самодельной бамбуковой пикой. Горожане, хорошо знавшие окрестности, пошли короткой дорогой и устроили засаду, чтобы перехватить следующих в паланкине Куробэя с Гунэмоном.
Ждать пришлось недолго. Вскоре послышался топот носильщиков, шагавших сквозь рассветную дымку не зажигая огня, и на дороге показался паланкин. Горожане с воплями высыпали из засады, и носильщики от испуга тут же бросили паланкин наземь. Папаша с сыном вывалились наружу и схватились за мечи, собираясь обнажить клинки.
— Вы кто такие? — крикнул Куробэй.
Однако нападавшие не собирались представляться, окружив беглецов плотной толпой, в которой никого по отдельности было не различить. Сами же они и без того отлично знали, как прозываются эти двое. «Воры, грабители!» — доносились голоса из толпы. Некоторые уже замахивались палками, собираясь немедленно разделаться с беглецами. Всего нападавших было не меньше тридцати человек.
— Наглые твари! — воскликнул Гунэмон и уже потянул было меч из ножен, но отец перехватил его руку:
— Постой, постой!
Озираясь по сторонам,
— Что это вы нас, как разбойников, обложили? — обратился Куробэй к толпе.
— А кто у Оцуя из дома деньги украл?!
— Грабители и есть! Ворюги!
— Бей их! Чего на них глядеть! — наперебой орали горожане.
— Ах вот вы о чем… — сказал Куробэй, отмахиваясь рукой, как пловец. — Значит, только в этом дело? Да ведь эти денежки не чьи-нибудь, а мои собственные. Я их сам принес, сам и уношу — что же здесь такого?
— Врешь! — кричали из толпы. — Их нам его милость командор доверил сохранять. А без спросу взять — значит украсть!
— А ну, хватай их, ребята! Отведем их в город!
— Верно! Тащи их в город!
Положение становилось все более угрожающим. Оскорбленная гордость самурая кипела в душе у Куробэя, но все затмевало гнетущее чувство страха. Он уже не способен был воспринимать никакие доводы разума.
— Попались мы! Ох, попались! — невольно твердил про себя Куробэй, чувствуя, как дрожат колени.
— Ну, а если мы эти деньги вернем, отпустите? — робко промолвил он.
— Нет уж! Не отпустим! Тащи их, ребята!
Гунэмон, собрав все свое мужество, стоял скрестив руки на груди, но на слова отца ни слова так и не возразил.
— Уж вы простите нас, люди добрые! — заныл Куробэй. — Виноваты мы, и впрямь виноваты, что денежки взяли без спросу. Вы уж нас извините, ошиблись маленько! Не обессудьте! Денежки-то — вот они! Вспомните хоть былые мои заслуги! Не погубите! Виноваты! Ох, виноваты!..
— Ну, что с ними будем делать? — спросил, озираясь, один из преследователей, который только что забрал у Куробэя деньги. Толпа замерла в нерешительности. В конце концов уже то, что эти двое спустя полгода после бегства тайком прокрались в город и теперь, схваченные с поличным, дрожали от страха, было большой победой.
— Да ладно, отпустим, что ли? — предложил хозяин бондарной мастерской, человек в городе известный и уважаемый.
Кое-кто в толпе еще продолжал браниться, но на том вопрос в основном был закрыт, и преследователи понемногу потянулись восвояси, шагая меж двумя рядами сосен по дороге, освещенной тусклыми лучами рассветной зари.
Не дожидаясь, пока все разойдутся, старший и младший Оно потрусили в противоположном направлении, подальше от злополучного места. Когда они отошли на приличное расстояние, Гунэмон сердито бросил:
— Ну, папаша, это вы уж чересчур слабину дали!
У Куробэя от огорчения уголки рта опустились вниз и на лице появилась такая гримаса, будто он сейчас расплачется. Ему казалось, что нет никого в мире несчастнее его.
Солнце поднялось уже высоко, ярко высветив двойной ряд сосен вдоль дороги. Перед путниками лежала пыльная серая дорога, уходящая в неведомую даль.