Россини
Шрифт:
— Ты женщина, и потому твой возраст не имеет значения, а мы, мужчины, обязаны выглядеть соответственно своим годам. Правда, я исключение.
— Вот как?
— Да, поскольку я родился 29 февраля, я праздную день рождения только в високосные годы.
— Забавно!
— А ты не смейся. Эту историю я уже не раз повторял. И придумал ее не сейчас. И быть может, даже не я придумал. Эх, как часто мы обманываемся, думая, что изобретаем что-то новое. Так ведь и в искусстве бывает. Как изысканный гурман — уже! — и тонкий знаток вин, Джоаккино с явным удовольствием
— Молодец, молодчина, Марколина! У тебя очень хороший вкус! И все-таки здесь недостает одной вещи!
— Какой?
— Такой, что напоминала бы о нашем дражайшем и несчастнейшем «Кире», о моей последней опере.
Он позвал горничную.
— Сходи-ка к хозяину, возьми у него фиаско и принеси сюда. Сегодня ночью будем пить из него.
— А не будет это плохим предзнаменованием? — рискнула спросить Марколини со свойственным артистам суеверным страхом.
— Нет, не бойся. Мы выпьем все до последней капли, фиаско будет исчерпано до конца и никогда больше не посмеет явиться к нам.
Жизнерадостный, бесхитростный, дерзкий — все это так. Однако перспектива вернуться в Болонью с фиаско в своем багаже композитора мало привлекала его.
И все же фиаско было, приходилось прямо признать это, что он и сделал в тот вечер, встретившись со своей славной подругой. Более того, чтобы скрыть огорчение, Джоаккино, сохраняя внешнюю беспечность, пытался даже смеяться над неудачей — ведь ему свойственно было шутить всегда и над всем, юмор помогал не обнаруживать истинные чувства.
В Болонье у него было очень много друзей, которые верили в него и любили его, — своего рода мушкетеры, готовые сражаться за него в спорах, разгоравшихся в театре, в кафе и на улицах. Они пригласили его на дружеский ужин, и Джоаккино решил придать этой встрече шутливый характер. Он велел принести заказанный у приятеля-кондитера символический торт в виде потерпевшего кораблекрушение корабля. На борту его красовалось название несчастливой оперы — «Кир». О перенесенных бурях говорил весь облик корабля — изломанные мачты, порванные паруса. Идея этого кораблекрушения пришла Джоаккино, наверное, потому, что в «Кире» он впервые описал бурю — это была первая буря в его оперном репертуаре. Короткий, но полный динамики и блеска эпизод у флейт и кларнетов. К счастью, в торте вся эта символика плавала в море крема.
— И в несчастьях есть своя доля сладости! — воскликнул маэстро, первым вонзая нож в своего обсахаренного «Кира».
Тем временем из Венеции пришло предложение написать еще одну оперу-буффа для театра Сан-Мозе. Венеция, похоже, полюбила молодого маэстро, получившего у нее крещение. Россини нужно было сочинить комический фарс в одном акте, сюжет которого либреттист Джузеппе Фоппа извлек из какой-то французской комедии. Обычная любовная интрига — старый опекун хочет жениться на молоденькой девушке, но она в конце концов, и это естественно, выходит замуж за своего возлюбленного.
Опера называлась «Шелковая лестница», и Россини поставил
Россини со своего места за чембало в оркестре с тревогой отмечал эти первые признаки надвигающейся грозы. Еще один провал после «Кира» для него весьма нежелателен. Как он ни пытается пренебречь мнением публики, все же предпочел бы не коллекционировать неудачи. Но «Шелковая лестница» вовсе не поражение. Опера с успехом шла до середины июня, и впервые одна газета после того, как нашла в опере «нечто волшебное, что внезапно возбуждает публику и вынуждает ее аплодировать», рискнула «увидеть в Россини крепкую опору итальянской сцены».
«Как опора я, однако, зарабатываю слишком мало, — писал маэстро матери. — «Лестница» принесла мне всего двести пятьдесят лир. Слава богу, конечно, что и они есть, но ежели бы я вместо того, чтобы писать оперы, посвятил себя пению, я заработал бы в пять раз больше».
Неожиданно в Венецию, где он живет, наблюдая за тем, как идут спектакли «Шелковой лестницы», приходит известие из Рима о том, что там с прекрасным успехом прошла его и в самом деле первая опера, сочиненная в Болонье, когда ему было четырнадцать лет, еще до поступления в Музыкальный лицей, — та самая опера «Деметрио и Полибио», которую он написал для тенора Доменико Момбелли и его оригинальной музыкальной семьи, составляющей почти полную и притом превосходную оперную труппу: Момбелли — тенор, дочери Эстер — сопрано и Анна — контральто, жена Роза — певица и поэтесса.
В самых восторженных выражениях Момбелли сообщает ему о большом успехе оперы. Написанная шесть лет назад, она была поставлена в мае 1812 года на сцене римского театра Валле. Публика и критика нашли ее очаровательной. Россини был в театре в тот момент, когда ему вручили письмо. Вытаращив от изумления глаза, он читает газету, которую славный Момбелли вложил в конверт. Он тут же рассказывает певцам о большом успехе и начинает читать вслух рецензию:
— «Опера-сериа «Деметрио и Полибио»…
— Как? Опера-сериа? Ты написал оперу-сериа?
— Да, вы удивлены? Я умею заставлять людей смеяться, но могу и заставить их страдать.
— О да! Нас, певцов, ты действительно частенько заставляешь страдать из-за сложностей твоего стиля!
— Не говорите так. Просто вы никогда еще не встречали в театре ничего более естественного и непринужденного. Но дайте же мне дочитать! «…Опера встретила самый горячий прием. Красота музыкального произведения не оставляет ни одной лакуны в ушах тонких знатоков и любителей».