Россини
Шрифт:
Подобная дерзость начинающего композитора выводит из себя Раффанелли, знаменитость, кумира всех театров Италии, только что вернувшегося после триумфальных гастролей в Париже, да, да, именно в Париже!
— Послушайте, красавчик, — обращается он к Джоаккино, — я вижу, вернее, понял, когда читал свою партию, что эта музыка — сплошной грохот и шум. Она перекрывает все голоса. Или вы совершенно забыли о том, что мы должны петь?
— Нет, нет! — охотно отвечает Джоаккино. — Но я также ни на минуту не забываю, что это опера, а опера состоит из музыки, а музыка должна
— Под сурдинку, чтобы не перекрывать голоса.
— Никаких сурдинок! — невозмутимо заявляет автор. — Если хотите, чтобы ваш голос не перекрывался оркестром, не экономьте его, и публика вас услышит.
Все шумно возмущаются. Молчат только его друзья Моранди.
— Это мы-то экономим голоса?!
— Если вас шокирует слово «экономия», то можно говорить о скупости или даже нищете…
— О, это уже оскорбление! Это оскорбление искусства!
— И мы, всемирно известные певцы, должны выслушивать подобное!..
— Я никого не собираюсь оскорблять, напротив, я уважаю вас и восхищаюсь такими знаменитыми певцами, как вы, но я хочу, чтобы и знаменитые певцы уважали маэстро композитора.
— Ах, ах! — вокализирует певица на вторые партии. — Маэстро композитор? Где он? Я вижу здесь только какого-то молокососа!
— Будь я молокососом, синьора, я сразу бы обрел обильное питание в резервах вашего бюста!
Шутка попадает в цель, потому что Ланари, певица на вторые партии, обладает весьма пышными формами. Она возмущается, но остальные смеются.
Моранди пользуется моментом и весело предлагает:
— Ну, начали, ребята, не будем терять время, потому что я тоже хочу есть. И еще хочу, чтобы вы послушали в исполнении на чембало эту новую оперу. Уверяю вас, очень красивая музыка.
Тут в разговор вступает бас Раффанелли:
— Я вижу, что во второй сцене есть трио «Это приятное личико» — в исполнении баса, сопрано и тенора. Это ошибка. С этим никто из нас не согласится. Прежде чем петь вместе, нужно, чтобы каждый певец выступил со своей арией и показал свои вокальные возможности.
Джоаккино взрывается:
— Это невозможно! Это испортило бы всю оперу! Действие потеряло бы всякий смысл!
— А как же выходные арии?
— Они есть, будьте спокойны, я тоже певец. Они будут потом.
— Они нужны раньше, раньше! Таково правило!
— Правило? И здесь как у падре Маттеи?
— И потом, как это понимать? — ехидно спрашивает певица на вторые партии, та, что с пышным бюстом. — Как это понимать, что после арии примадонны «Хотела бы объяснить вам радость» нет моей арии?
— Потому что в этом месте она не имеет смысла.
— А при чем здесь смысл? Я всегда пела свою арию сразу же после арии примадонны.
Джоаккино тяжело вздыхает. А Раффанелли опять делает замечание:
— В сцене дуэли между двумя комическими басами, которая действительно неплоха…
— Благодарю вас.
— …есть, однако, ошибка. Моя партия — а я ведущий бас — по длительности звучания точно такая же, как и партия моего коллеги, а ведь он только первый бас. С этим я никак не могу примириться! Если перестанут уважать ранг певцов,
В наступление переходит и тенор:
— Я думал, этот синьор просто шутит. Или он не знает правил в искусстве, хотя я слышал, будто он из семьи артистов и с детства живет в театре, или он насмехается над нами. В моем дуэте с сопрано «Повтори, что любишь меня» после моей арии и ответа примадонны я почему-то молчу! Вместо моего соло опять идет дуэт. Что это за шутки?
Джоаккино не выдерживает:
— Довольно! — взрывается он. — Я думал, тут все хотят как можно лучше исполнить оперу, все так любезны, что рады помочь молодому начинающему автору, а я, между прочим, вовсе не начинающий и уже получил немало аплодисментов в Болонье у требовательной и образованнейшей публики. Но вижу, тут каждый заботится только о своих капризах и нисколько не думает об искусстве. Нужно обновить оперу! Нельзя идти вперед со всеми этими выходными ариями, фиоритурами, трелями и вставными номерами, не имеющими никакой логики! Нужно покончить с правилами, которые только все портят! Я натерпелся уже с этими правилами в Музыкальном лицее. Теперь командую я! Опера моя и будет исполнена так, как хочу я, как написал ее я!
Певцы в изумлении переглядываются. Он что, сошел с ума, этот юный маэстро? Кто-то из них мрачно произносит:
— Вы командуете? Ваша опера? Хорошо, а если мы не станем ее петь?
— Нет, вы будете ее петь! — вмешивается импресарио. — Вам за это платят, и вы будете петь!
— Но не так, как она написана! Мы не хотим, чтобы над нами смеялись!
Все раздражены. Джоаккино продолжает играть и делать пояснения. Его окружает враждебное молчание. Едва он заканчивает, как все тут же спешат к выходу. Остаются только супруги Моранди, либреттист и импресарио. В дверях тенор останавливается и заявляет:
— Условимся: или будут сделаны исправления и добавления, как хотим мы, или мы отказываемся петь. А если споем, то так, что с треском провалится и опера, и ее создатель…
Джоаккино заходит в ложу к Кеккино Дженнари, и тот, изумленный, восклицает:
— Боже милостивый, что за люди! Я бы не стал заниматься этим ремеслом, даже если бы меня озолотили!
— Убийцы. Но вот увидишь, я настою на своем.
Однако, вернувшись домой вместе с супругами Моранди, у которых он живет на пансионе, Джоаккино, обессиленный, падает в кресло. Примадонна ласково смотрит на него.
— Что с вами? Вы плачете? О бедный мальчик, не расстраивайтесь, все будет хорошо!
Маэстро Моранди тоже пытается утешить его.
— Не переживай. И у Гольдони была примерно такая же история, даже почище, с его первой пьесой «Амалассунта». Он сам рассказывает об этом в своих «Мемуарах», помнишь? Это неизбежно на первых порах. Так что ты в хорошей компании!
— Я вовсе не намерен подражать великим людям в их неудачах! — возражает Россини. — Но я так огорчен!
— О Джоаккино, не узнаю тебя. Чтобы ты плакал?! Я думал, ты не знаешь, как это делается. Перестань! Вот увидишь, Роза права, все будет хорошо.