Россини
Шрифт:
Репетиции идут хорошо. Довольно трудно примирить друг с другом восемнадцать хористов, у каждого из которых свои личные соображения. Но терпение и воля помогают добиться цели. Труднее убедить некоторых певцов отказаться от арий, весь смысл которых только в том, что они позволяют им показать свой голос, тогда как характер оперы и развитие сюжета совершенно не допускают нагромождения этих арий одной на другую. Но проявленная твердость характера позволяет молодому маэстро добиться и этого.
Ему не удается уломать только синьору Маланотте. Добрая подруга, но упрямая женщина. На последней репетиции
— Я откажусь от роли, если завтра утром у меня не будет новой, более красивой выходной арии.
Маэстро пробурчал сквозь зубы что-то не очень понятное (должно быть, это было сказано на болонском диалекте) и вернулся в гостиницу. Сердитый. Менять выходную арию в самый последний момент? Какое капризное требование! Однако, если разобраться, и ему самому ведь эта ария тоже не очень нравится, особенно теперь, когда он послушал ее в исполнении Маланотте. У этой Веселой мухи есть врожденное чувство театра, она поняла, что это вещь неудавшаяся.
— Сварить, как всегда, рис? — спрашивает хозяин гостиницы. — И чтобы кипел пятнадцать минут, как вы любите?
— Да-да, сварите, — равнодушно отвечает маэстро.
Не снимая плаща, он садится к столу и принимается писать. Когда же ровно через пятнадцать минут слуга сообщает, что рис готов, маэстро поднимается из-за стола. Настроение у него уже лучше прежнего.
— Рис готов? — восклицает он. — Вот и хорошо, вот и хорошо! Я тоже готов!
В этот момент в дверях появляется Маланотте.
— Ты хотела новую выходную арию? Вот она.
И он протягивает ей нотный лист с еще влажными чернилами. В эти пятнадцать минут родилась ария, которая станет потом знаменитой «Di tanti palpiti…» [33] и будет называться «рисовой арией».
На другой день на репетиции синьора Маланотте довольна. Значит, вечером может состояться премьера? Может!
Вечером 6 февраля 1813 года в театре огромное стечение публики. Ла Фениче, наверное, самый красивый и самый аристократический театр в мире, бесподобен. В ложах блистают дамы, в партере шумное оживление, с нетерпением ждет начала спектакля галерка.
33
В традиционном переводе — «После тревожных дней, полных страданий, жду я свиданья с милой моей…». Перевод С. Ю. Ловика.
Маэстро? Где маэстро Россини? Он запаздывает. По театру проносится слух, будто он отказался занять, как положено по контракту, место за чембало, потому что все еще обижен на публику за два провала в Сан-Мозе. Похоже, он боится провала и сегодня. Аптекарь Анчилло, сидящий в первом ряду возле оркестра, кипит негодованием:
— Россини боится? Черта с два! Россини никого не боится. К тому же чего ему бояться, если он написал шедевр!
Анчилло в этом не сомневается. Только что маэстро, его личный
— Вот увидишь, аптекарь, будет успех.
Но аптекарь не решается сообщить это публике — боится скомпрометировать маэстро и подорвать успех. Россини все еще не появляется в оркестре, и первая скрипка, опасаясь, что задержка рассердит публику, уже собирается поднять смычок и, взяв на себя управление оркестром, начать симфонию. И в этот момент появляется автор. Молодой, улыбающийся, невозмутимо спокойный. Его ждали? Вот он. Опоздал? Похоже, он не заметил этого. И представление начинается.
Симфония (о Джоаккино, ты опять выкинул одну из своих обычных штучек — взял симфонию из «Пробного камня» и как ни в чем не бывало присоединил ее к этой героической опере, полагая, что за давностью никто не заметит этого) — симфония, хотя по своей живости и блеску и не может предварять драму, с первых же тактов захватывает публику, завоевывает ее, вызывает гул одобрения. Раздаются аплодисменты — публика просит исполнить на «бис». Симфонию повторяют раз, другой, а восторг не уменьшается.
Поднимается занавес. Декорации изумительны. Импресарио не поскупился. Он поручил оформление спектакля знаменитому художнику Джузеппе Борсато, профессору Академии изящных искусств. Костюмы роскошны и отличаются хорошим вкусом. Значит, и в самом деле будет успех, как обещал автор своему другу аптекарю?
Музыка доставляет публике удовольствие, но успех пока еще не очевиден. Нравится своей свежестью красивый хор придворных дам (о Джоаккино, и это ты взял из другой своей оперы — «Деметрио и Полибио»). Нравится весь первый акт. Очень горячо аплодируют выходной арии Танкреда — «рисовой арии» (случай с ее сочинением уже стал известен в театре), которую Маланотте исполняет великолепно. В арии есть фраза «Mi rivedrai, ti rivedr`o» («Вновь увидишь меня, вновь увижу тебя»), которая станет вскоре очень популярной. Но на первом представлении она никого не волнует, не восхищает. Аплодисменты, не более.
А потом внезапно происходит нечто такое, чего никто не ожидал. После первого акта спектакль приходится оборвать, потому что Маланотте и сопрано Манфредини, исполняющая партию Аменаиды, внезапно теряют голоса (сразу обе, должно быть, в публике кто-то сглазил их) и не могут продолжать петь. Все в недоумении и растерянности, но ничего не поделаешь — обе певицы и в самом деле не могут петь. Придется, к разочарованию публики, прервать оперу и дать балет синьора Джойя.
Странное дело, но то же самое происходит и на втором спектакле. Обе певицы поют первый акт, но потом от усердия теряют еще не совсем выздоровевшие голоса. И «Танкред» не может идти дальше.
«Это будет успех», — сказал маэстро своему преданному аптекарю. Теперь преданный аптекарь в ужасе приходит к нему за сцену:
— Но успеха нет…
— Неважно, — уверенно отвечает маэстро, — будет.
Наконец в третий вечер спектакль доходит до конца. Но и на этот раз нет ожидаемого триумфа. Вежливые аплодисменты — и все.
Публика, должно быть, находит слишком много нового в этой молодой, пылкой музыке, которая без каких бы то ни было анонсов и программных заявлений открывает новую эпоху в истории оперного театра.