Россини
Шрифт:
— Успех был огромный.
— Представляю, ведь музыка Россини.
— А вы что, не были в театре?
— Где там! Разве достанешь билет? Когда идут оперы других композиторов, можешь быть спокоен — театр полупустой. Но этот неистовый Россини — просто чародей какой-то, он собирает весь город!
— Великий композитор. Никто еще никогда не писал такую музыку!
Пухленькая модисточка вздыхает:
— Я знаю наизусть многие его арии. Говорят, он к тому же очень красив!
— Это не имеет значения.
— Это вы так считаете! — возражает девочка, у которой на лице одни глаза.
— Я хотел сказать — это не имеет
Какой-то синьор, по самые глаза закутанный в табачного цвета плащ, вмешивается в разговор.
— Божественна? Да вы шутите! Что он такого великого написал?
— И вы еще спрашиваете? — взрывается путешественник, наверное, нотариус. — Значит, вы совсем не знаете, что происходит в мире музыки. Он написал несколько шедевров, а ему немногим более двадцати лет.
— Ах, как же он, наверное, красив! — вздыхает модисточка.
— Возможно, — соглашается человек в плаще табачного цвета, бросая на нее испытующий взгляд, — но это еще не означает, что он пишет шедевры. Мне, например, его музыка ничего не говорит.
Все возмущены, протестуют.
— Ничего не говорит?
— Но это же райская музыка!
— Да это же самый великий композитор на свете!
— Какой же он великий, если то и дело освистывают какую-нибудь его оперу! — не сдается человек в табачном плаще.
— Может быть. Только те же самые люди, что освистывают его на премьере, на следующем спектакле аплодируют ему. Россини — это чудо!
— Да какое там чудо! А его музыка? Адский грохот, оркестр заглушает голоса…
Это уже похоже на скандал — все возмущенно кричат.
— Как! Как вы смеете так говорить! Это же слава Италии! У маэстро в душе звучит та самая музыка, которую мы все носим в наших сердцах, но не умеем выразить, это маэстро, который поет за всех нас! В его музыке есть все. Мелодия…
— Юмор.
— Отвага.
— Драматичность.
— Веселье.
— Страсть.
— Любовь! — вздыхает пухленькая модисточка.
Теперь уже взрывается табачный плащ:
— Да вы с ума сошли! Все это — у Россини? Глупости! Просто заблуждение, оно пройдет так же быстро, как появилось.
И начинает выступать против Россини, критиковать его музыку и оперы. Некоторым слушателям даже кажется, что он употребляет доводы и выражения, которые они уже читали где-то в газетах, у критиков-педантов. А потом он начинает напевать (красивым голосом, ничего не скажешь!) действительно плохую музыку, скучную, глупую. И говорит:
— А знаете, кто это написал? Россини. Но разве это музыка? Это же какое-то брюзжание, старческий кашель, кошачье мяуканье, блеяние овец, вопли ферминга…
— Чьи… Чьи вопли?
— Ферминга. Это разновидность голубого льва в Месопотамии. Разве это музыка? Такую чепуху мы все умеем писать, и даже получше. Музыка, дорогие господа, — это вещь куда более серьезная, такая серьезная, что…
И он еще полчаса объясняет всем, что такое музыка, пользуясь аргументами, которые обычно приводят против Россини его противники. Нельзя восставать против традиций, нельзя писать комические оперы, которые отличались бы от тех, к которым нас приучили великие композиторы-неаполитанцы, не нужно ничего изобретать, потому что все уже изобретено. А все эти разговоры о мелодии, пылкости и вдохновении — чепуха. Главное —
Раздается такой взрыв возмущения и негодования, что кучер тормозит, подумав, не ссорятся ли пассажиры. Синьор с резким голосом (наверное, нотариус или врач) кричит человеку в плаще табачного цвета:
— Да кто вы такой? Да как вы позволяете себе так грубо критиковать нашего нового музыкального гения? Какое вы имеете право так говорить? Вы что — маэстро, музыкант, композитор, певец, виртуоз?
Ожесточенный спор еще долго продолжается в полутемной карете, подпрыгивающей на ухабах. На почтовой станции, куда она наконец прибывает, карету встречает группа людей. Какой-то господин спешит открыть дверцу и очень любезно интересуется:
— Глубокоуважаемый маэстро Россини приехал?
Один из пассажиров поднимается с места:
— Это я. Как видите, не опоздал. Дорогой граф, нужно ли было так беспокоиться, встречать меня?
— Это мой долг, глубокоуважаемый маэстро! По отношению к такой знаменитости, как маэстро Россини, — это долг!
И с поклоном приветствует его. Пассажир непринужденно выходит из кареты. На нем плащ табачного цвета. Его спутники буквально каменеют от изумления.
«В нашем театральном мире царит большое оживление. Отовсюду съезжаются композиторы, певцы, танцовщики, драматические артисты. В последние дни прибыли синьор Вигано, известный постановщик балетов, синьора Паллерини и синьор Ле Грос — солисты балета, синьор Дюпор со своей молодой супругой, которым мы уже горячо аплодировали, синьор Рубини, который будет петь в театре Фиорентини, и, наконец, некий синьор Россини, композитор, который, как говорят, приехал, чтобы поставить свою «Елизавету, королеву Англии» в том самом театре Сан-Карло, где еще живет эхо мелодий «Медеи» и «Коры» уважаемого маэстро Майра…»
Вот такие слова можно прочесть в одном из сентябрьских номеров «Джорнале делле дуэ Сичилие» («Газета Обеих Сицилий») за 1815 год, которая выходит в Неаполе. Кисленькое приветствие прибывающему маэстро. «Некий синьор Россини…», «как говорят, приехал…» А упоминание о самом театре Сан-Карло, «где еще живет эхо мелодий», — это прямой намек на то, что весьма самонадеянно со стороны «некоего синьора Россини» явиться туда, где побывал «уважаемый маэстро Майр». Как будто Россини — никому не известная личность… Одним словом, обстановка злобная и враждебная.
— Неважное начало, — замечает Россини, только что прибыв в Неаполь.
— Не обращайте внимания, — советует Барбайя. — Эту публику надо сразу брать, как быка, за рога.
— А что, у нее есть рога? — лукаво интересуется Россини.
— О, не бойтесь! Впрочем, вы еще убедитесь в этом. А пока принимайтесь за работу и пишите шедевры…
— Легко сказать!
— …а уж о том, чтобы поставить их, позабочусь я!
Такой разговор ведет с Россини Доменико Барбайя [37] , импресарио театра Сан-Карло и всех других неаполитанских театров.
37
Барбайя, Доменико (1778–1841) — крупнейший итальянский импресарио, получивший прозвище «Вице-король Неаполя».