Россини
Шрифт:
И вот настает день премьеры.
Гостиницы переполнены людьми, приехавшими из соседних сел и городков. В конюшнях не хватает места для колясок. На улицах оживленно, как в праздник. Кафе заполнены странными посетителями — они громко кричат, жестикулируют, спорят. Многие выдают себя за знатоков музыки, немало и таких, кто хвастается личной дружбой с маэстро, но еще больше тех, кто возмущается, что не досталось места в театре, и все из-за того, что поздно приехали. Импресарио обещал места на завтра, но — может быть!… А если нет, так это
Театр переполнен так, что локтем не пошевелить. В ложах немыслимая теснота. Дамы наряжены как никогда, украшены перьями, увешаны драгоценностями. Кавалеры в цветных фраках — узкие бедра, неимоверно широкие плечи, монументальные галстуки, несколько раз обернутые вокруг шеи, отчего воротник лезет на голову. Зал театра — красивый, огромный, белый с золотом зал, — гордость города, жужжит точно потревоженный улей. Звучный говор публики, шум сдвигаемых стульев, хлопанье дверей, громкие шаги — все это заглушает голоса настраиваемых инструментов.
Но вот по залу проносится шепот. Что такое? Что случилось? Маэстро композитор сейчас выйдет в оркестр.
— Какой он? Ты видишь его?
— Красивый, но стоит спиной.
— Тогда откуда же ты знаешь, глупая, что он красивый?
— Мне говорили.
— Смотри, оборачивается. Как он молод!
— Я думала, он блондин.
— Видела? Он посмотрел на маркизу в ложе. Ого, он здоровается с ней.
— Он знаком с нею?
— Разумеется. Этот идиот маркиз пригласил его к себе и познакомил с женой.
— Не вижу маркиза.
— Он очень деликатен. Наверное, уехал.
— Тихо, он подходит к чембало.
— Маркиз?
— Как же ты глупа! Маэстро!
Тщательно расправив фалды фрака, маэстро садится за чембало и улыбается музыкантам. Те, кто поближе, слышат, как он ободряет их:
— Смелее, ребята! Да поможет вам бог!
— Только нам?
— Да, потому что за себя я спокоен.
И дает вступление симфонии. И начинает звучать музыка, литься мелодия. Публика напряженно внимает, готовая восхититься. А музыка шутит, смеется, ширится, заполняет весь зал, переливается трелями — льются мелодии, доставляющие сердцу необычайную радость, и при этом как-то странно начинают дрожать колени, а к горлу подступает комок, почему-то хочется двигаться и кричать. Симфония окончена. Взрыв аплодисментов. Бис! Бис! Би-и-и-и-и-с!
Маэстро поднимается со своего места два, три, пять, десять раз, кланяется публике, улыбается.
— Какая у него чудная улыбка!
— Ты находишь? А мне кажется, он насмехается.
— Ну что ты! Ему тоже приятны аплодисменты.
— Да, но говорят, он большой шутник.
— Может быть. Однако говорят также, что в «Танкреде» он заставляет плакать.
— Публику. Однако сомнительно, плачет ли он сам!
— Тише! Тише!
Поднимается занавес. По залу проносится гул одобрения. Импресарио постарался не ударить в грязь лицом. Прекрасные декорации, роскошные костюмы. Намного богаче, чем в прошлом году. Певцы превосходны.
Возле театра синьора Россини ожидает почтовая карета. Как? Прямо сейчас и уедете?
— Дела, друзья мои, дела! Завтра в полдень у меня первая репетиция другой оперы, все певцы новые, я их не знаю. А путь дальний — шестьдесят километров. Предстоит бессонная ночь.
— Ничего, зато будете почивать на лаврах.
— И все же я бы предпочел теплую постель.
— Ох, как же вы правы! — с загадочной улыбкой вздыхает маркиза.
Маэстро благодарит певцов, пожимает руки солистам, обнимает примадонн.
— Молодец, ты просто молодчина, ты пела, как соловей. Твое сопрано такая же редкость, как голубой бриллиант. Я не забуду тебя, когда примусь за новую оперу… А ты, дорогая контральто? Бесподобна, ты была бесподобна. Кто может сравниться с тобой? Твое контральто такая же редкость, как зеленая голубка… А где тенор? Ты пел феноменально, поверь мне. А бас-комик, какой рай…
— Маэстро, вас просит импресарио.
— Иду. Какой райский голос!.. А ты? Блистательно. Импресарио хотел бы пригласить его и на весенний сезон. Молодой знаменитый маэстро не уверен.
— Кто знает? Может быть… Я не говорю «нет», но… Сколько?
— Еще пятьсот, устраивает?
— Ах нет, мой дорогой, до весны я напишу еще две оперы и стану еще более знаменитым.
— Шестьсот.
— Посмотрим. Мне предлагают и семьсот.
— Но и я дам столько же.
— И восемьсот.
— При условии, что вы напишете для меня новую оперу.
— Ох, ох!
— Одноактную, всего лишь одноактную!
— Так вы говорили — девятьсот?
— Восемьсот.
— Девятьсот? Посмотрим.
Чао, чао… Пожатия рук… Прошу тебя… Непременно… Не забудь написать для меня партию…
Кучер а плаще-пелерине, в цилиндре, с пышными усами хлещет лошадей. Нужно возвращаться на почтовую станцию, хозяин и так из уважения к маэстро задержал отправление кареты, и остальные пассажиры с нетерпением ждут его. Но, проехав сто метров, маэстро выглядывает в окно и трогает кучера за рукав.
— Эй, ты что это? Я же никуда не уезжаю, ты что с ума сошел! На, держи лиру и гони по проспекту до самого моста, высадишь меня там, а потом катись куда хочешь.
— До моста? Что у дворца маркиза?..
— Пусть это тебя не заботит. Ну, приехали, стой! Скажи хозяину, чтобы оставил мне место в дилижансе, который уходит завтра в шесть утра.
В шесть утра еще темно, стоит туман, и полусонные пассажиры, пошатываясь, усаживаются в дилижансе.
Карета переполнена. Лица людей не рассмотреть, холодно. Вот кругленькая модисточка с девочкой, у которой на лице одни глаза. Двое-трое мужчин. Остальные женщины, похоже, немолодые. Что делают они в дилижансе? Куда едут? Один из пассажиров, наверное, нотариус, заводит разговор об опере, что давалась вчера вечером в театре. Другие, потуже закутавшись в плащи, слушают.