Россия и Южная Африка: наведение мостов
Шрифт:
Были и другие «сигналы». Так 11 ноября 1987 г. сразу после празднования 70-летия Октября, на котором присутствовали представители руководства и Анголы и Кубы, по одной из программ советского телевидения прошла получасовая программа об Анголе, в которой рассказывалось о коррумпированности аппарата, о том, что среднее его звено открыто саботирует решения руководства МПЛА, о колоссальной инфляции. Критиковалось и само руководство [1158] . Прежде такие передачи были немыслимы.
«Сигналы» не означали, конечно, отказа от поддержки союзников. Поддержка военных действий и в 1987 и в 1988 гг., как мы видели, не только продолжалась, но и активизировались, хотя необходимость участия СССР в переговорах по Югу Африки стала ясна уже к началу 1987 г. Адамишин описал советскую позицию словами:
Возможность участия СССР в переговорах по Югу Африки обсуждалась с ангольцами и кубинцами как раз во время празднования 70-летия Октября. Представители советского МИД знали, что и те и другие сепаратно встречались с американцами, и предложили четырехсторонний формат переговоров: Ангола – Куба – ЮАР – США [1160] .
Обсуждалась возможность участия СССР в переговорах по Анголе и с АНК. А. Ф. Добрынин поднял этот вопрос во время встречи с Оливером Тамбо в мае 1987 г. О том, что в переговорном процессе силам, боровшимся против апартхейда, была необходима поддержка Советского Союза, говорил во время своего визита в СССР в октябре 1987 г. и Джо Модисе, командующий Умконто [1161] .
Началом советского участия в переговорном процессе можно считать встречу А. Л. Адамишина с Честером Крокером в июле 1987 г. [1162] В это время официальная позиция СССР мало изменилась по сравнению с началом 80-х годов. Состояла она в неприемлемости «увязки», предложенной США, т. е. предоставления ЮАР независимости Намибии в обмен на вывод кубинских войск из Анголы. Но теперь СССР был готов идти на уступки и пытался воздействовать на своих союзников во имя приведения к общему знаменателю значительно различавшиеся в этом вопросе позиции сторон. В конечном итоге именно определенный вариант «увязки» и лег в основу договора.
В июне 1988 г., по сути дела постфактум, ЦК КПСС дал разрешение на неофициальное участие советского представителя в четырехсторонних переговорах. Было получено разрешение, хотя и с оговорками, и на то, чтобы В. М. Васев и его коллеги не уходили от официальных контактов с ЮАР: инициатива должна исходить от южноафриканцев, а советские дипломаты должны были каждый раз получать согласие ангольцев и кубинцев. Несмотря на эти ограничения, представители СССР присутствовали на всех девяти раундах четырехсторонних переговоров [1163] . ЦК к тому времени не играл уже монопольной роли в определении советской внешней политики, но его санкция была важна для поддержания традиционных отношений с союзниками. Без нее они вряд ли пошли бы на те уступки, на которые им в конце концов пришлось пойти. П. Ваннеман пишет, что Васев регулярно встречался с Нилом фан Хеерденом, генеральным директором южноафриканского МИД. Секретность этих встреч помогала СССР сохранять роль наблюдателя: его представители могли утверждать, что не ведут переговоров с расистской ЮАР [1164] .
До мая 1988 г. встречи были только двусторонними. Заключительная стадия началась 2 мая 1988 г., когда в Лондоне состоялась встреча представителей Анголы, Кубы и ЮАР. По сути она была четырехсторонней, поскольку США принимали активное участие в ее организации и проведении. Однако косвенно участвовал в ней и СССР. В этом месяце Адамишин встречался с Крокером несколько раз и обсуждал с ним весь комплекс проблем. Продвижение кубинцев, ангольской армии и СВАПО на юг особенно беспокоило американцев, поскольку считалось, что в этой ситуации правительство ЮАР могло начать действовать непредсказуемо. Попытки США оказать через СССР давление на кубинцев с тем, чтобы остановить это наступление, Адамишин отверг, сказав, что ангольцы имеют право перемещать войска по своей территории, а намибийцы имеют право бороться за независимость Намибии. Но негласно советская сторона строго предупреждала кубинцев против перехода намибийской границы [1165] .
В конце концов договор об урегулировании стал возможен, когда все стороны согласились оставить внутриангольский конфликт в стороне. Это случилось к началу августа 1988 г., когда на очередном раунде переговоров в Женеве
Об этом южноафриканские участники переговоров говорили и нам. «У нас не было выбора, – рассказывал один из них. – Как только стало ясно, что соперничества сверхдержав в Африке больше нет (a это был самый страшный ночной кошмар для южноафриканцев), бывший генеральный директор по международным делам Брант Фури именно это и сказал… Он написал в статье, что „гласность – самая большая опасность для нас. Нельзя больше полагаться на вето в ООН“. Но переговоры изменили это мнение. Они [советские представители. – А. Д., И. Ф. ] не были главной силой в комнате переговоров… [Но] без поддержки СССР Крокер не мог бы этого сделать… Я уверен, что успехом переговоры обязаны СССР. Может быть, они не были главными игроками, но без перемен в СССР переговоры просто не начались бы» [1167] .
Ангольско-намибийское урегулирование, приведшее к независимости Намибии и выводу из Анголы войск ЮАР и Кубы, имело немало важных косвенных последствий, прежде всего для ЮАР. Одним из таких последствий стало то, что по ходу переговоров южноафриканские и советские дипломаты впервые общались напрямую. Взаимные впечатления оказались благоприятными. По словам В. М. Васева, обе стороны поняли, «что у них много общего», и южноафриканцы получили немалую выгоду от советского давления на Кубу и Анголу [1168] .
На видного южноафриканского дипломата, в будущем генерального директора МИД ЮАР, Нила фан Хеердена произвело впечатление то, что участие советских дипломатов в переговорах было не только конструктивным, но и достаточно тактичным. Глава советской делегации посол В. А. Устинов, говорил он, «играл тихую роль – иная испугала бы наших военных… До этого мне казалось, что русское вмешательство всегда было грубым: они приказывали, они не вели переговоров… Но со временем мы оценили ненавязчивость и тактичность, с которой русские подходили к переговорам». Более того, «… на личном уровне, – говорил он, – у нас всегда было… взаимопонимание, которое быстро давало нам возможность почувствовать себя комфортно в обществе друг друга… Мы понимали, что русские – европейцы. А русские понимали роль стабилизирующего… цивилизующего европейского влияния в Южной Африке. Такие идеи совершенно вышли из моды теперь. Но тогда для многих южноафриканцев представление о том, что Россия является важнейшей европейской державой, было совершенно новым» [1169] .
Конечно, недоверие и подозрительность по отношению к советской стороне оставались. Другой участник переговоров, Андрэ Жаке, вспоминал, что Нил Барнард все время повторял: «Мы не знаем, чего они хотят». Но раз за разом, когда кубинцы или ангольцы выступали с позицией, совершенно неприемлемой для южноафриканцев, объявлялся перерыв, после которого ораторы меняли позицию. «Было очевидно, – говорил Жаке, – что кто-то из русских серьезно с ними поговорил» [1170] .
До переговоров, вспоминал Жаке, «… никто из нас не имел дела с советским образом мышления, и мы боялись Большого Медведя… Мы не доверяли и американцам… Но очень скоро наша команда поняла, что советские – обычные люди, что они не восьми футов роста и что у них нет каких-то необыкновенных возможностей… Это впечатление, что русские – нормальные люди, было почти так же важно, как вопрос о том, не попытаться ли путем переговоров достичь урегулирования в Южной Африке. Потому что правительство и интеллигенция начали думать: „Так значит можно вести переговоры с террористами? Можно вести переговоры с советскими, с русскими? И небо не падает вам на голову. Они ничего не захватили. Это называется мирным урегулированием…“ Для многих южноафриканцев, для многих в правительстве это было как бы испытание, можно ли вести такие переговоры…» [1171]