Россия нэповская

Павлюченков Сергей Алексеевич

Для массы новоиспеченных членов партии партийный билет стал пропуском на вход в бюрократическую обитель советской власти, на занятие привилегированного, обеспеченного положения в обществе. Последнее стало характерным не только для номенклатуры, слоя ответственных работников разного уровня, но и для значительной части рядовых коммунистов. Цифры статистических исследований, проведенных в период нэпа, показывают, что у крестьян-коммунистов, находящихся «у сохи», т. е. еще не вполне перешедших в бюрократическое сословие и продолжающих заниматься крестьянским трудом, экономическое положение было более стабильным и обеспеченным по сравнению с остальным крестьянством.

Так, по исследованиям среди крестьянства Вятской губернии оказалось, что средняя обеспеченность лошадьми в хозяйствах коммунистов оказалась на 12,5 % выше средней по губернии, коровами — на 23 %. Особенно любопытные данные оказались по посевам. В то время, как по обычным крестьянским хозяйствам беспосевные составляли 23,3 %,

то среди коммунистов — 3,1 %. Другими словами, бедняцкий слой среди коммунистов оказался в 7,5 раз слабее, чем в массе крестьянского населения. Зато, если взять самую высокую группу по обеспеченности землей — от 8 десятин и выше, то среди коммунистов эта группа представлена 16,9 %, а среди остального крестьянского населения только 3,4 %, т. е. в 5 раз меньше [472] . Для партии, объявлявшей ставку на бедняка, провозгласившей диктатуру пролетариата, эти данные были по меньшей мере парадоксальны. Не наиболее социально обездоленные, а наоборот, наиболее зажиточные элементы деревни составляли ряды деревенских коммунистов, занятых в своем хозяйстве. Значит, на первый взгляд, именно слой деревенских коммунистов и представлял в первую очередь тот класс имущих крестьян, с которыми велась бескомпромиссная большевистская борьба в деревне. Отсюда понятны стереотипно воспроизводившиеся речи с высоких партийных трибун, которые бесконечно призывали к строгому регулированию состава партии и «укреплению» ее за счет беднейшего крестьянства.

472

Деревенский коммунист. 1926. № 20.

Но подобный вывод лежит на поверхности, действительное же положение вещей представляется более противоречивым и вот почему. Наиболее сметливые и активные хозяева открыли для себя промысловое значение «коммунизма», поскольку сама партийность как таковая представляла для крестьянина, как и представителя любого другого класса, весьма прибыльное предприятие, доставлявшее семье доход куда более весомый, нежели какое-нибудь патриархальное отходничество.

Из того же исследования по Вятской губернии видно, что среди 219 деревенских коммунистов, находящихся «у сохи», только 45 человек не занимало должностей. Зато 88 человек являлись председателями и членами сельсоветов, 32 находились в правлении обществ взаимопомощи, 16 являлись членами исполкомов, 21 — правлений кредитных товариществ, 17 — правлений потребкооперации. В переводе на язык денег эта общественная работа означала, что 25 товарищей зарабатывают в год от общественной должности по 100–200 рублей, 22 — по 200–300 и 24 партийца получают по 300 и более рублей. Для сравнения можно сказать, что кустарный промысел давал крестьянину от 30 до 100 рублей в год. При малой денежности крестьянских хозяйств, суммы от 100 до 300 рублей являлись огромными, 300 рублей приблизительно равнялись 300 пудам пшеницы, т. е. урожаю с 7–8 десятин земли. К тому же нельзя не упомянуть о «нелегальных» доходах в кредитном товариществе, потребиловке и проч., где «товарищи», разумеется, не могли не пожинать плодов общественного доверия, не поддающихся официальной статистике.

Подобный расклад доходов означал еще и то, что при чрезвычайных обстоятельствах, при крутом повороте событий, деревенский коммунист мог с большей уверенностью отдать предпочтение рублям «пожатым» с нив заседаний в тиши кабинетов перед трудовой черноземной копейкой землероба и послушно следовать в русле партийных директив и казенных интересов.

В кухне партийной статистики наибольший интерес представляет не официальное пролетарское «лицо» партии, а та безликая и постоянно дискриминируемая чистками категория «служащих». По сути дела, весь процесс партийного строительства тем или иным образом работал на формирование и шлифовку того узкого слоя ответственных коммунистических работников, которые составляли организационный элемент, так сказать, истеблишмент нового общественного уклада.

Например, по наиболее точным данным переписи 1926 года всего в Советском Союзе насчитывалось 3 979 896 служащих [473] . Эта цифра осталась без существенных изменений до конца нэпа, когда в 1928 году уже согласно внутрипартийной статистике в составе ВКП(б) было учтено 461 175 служащих всех рангов и категорий, т. е. 35,0 % от всей численности партии [474] . То есть в партийных рядах пребывало 11,6 % от всего числа служащих, и это была своеобразная бюрократическая элита, из которой воздвигалась партийно-государственная управленческая иерархия.

473

Статистическое обозрение. 1928. № 5. С. 91.

474

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 7. Д. 144. Л. 28.

Основную массу коммунистов-служащих

составляли оперативные работники — 60 % и 40 % — ответственные работники. Вот эти 40 процентов — приблизительно 185 тысяч человек (на 1928 год) и представляли собой святая святых советской общественной структуры, ее социальный стержень, точнее, тонкую прочную сеть, раскинувшуюся по всей стране, благодаря которой огромная территория бывшей империи после революционных потрясений стала вновь составлять единое государственное целое.

Пополнение этой боевой когорты происходило в постоянных борениях между принципом преданности системе и персональной компетентностью новых кадров, имевшей своим результатом тот печальный для партаппарата факт, что несмотря на пристальное внимание к социальному положению представителей номенклатуры в ее составе в течение 20-х годов не удавалось достичь заветных 50 процентов выходцев из пролетарских низов. Согласно данным партийной статистики даже в самом партаппарате процент выходцев из рабочих на руководящих должностях не превышал 45,2 % [475] .

475

Там же. Л. 31.

Во всем этом ритуальном флирте правящего аппарата с рабочими была и остается некая загадка. В конце-концов его невозможно объяснить исключительно лицемерием и заботой выдерживать идеологическую марку пролетарской партии. Равно как и об отражении компартией непосредственных интересов рабочего класса можно говорить только в порядке сложного демагогического упражнения. История «диктатуры пролетариата» полна свидетельств тому, что по мере надобности коммунистическая власть так же бесцеремонно попирала гражданские права и экономические интересы стопроцентного пролетария, как и заматерелого кулака-мироеда — заставляла голодать, гнуть спину, крепостила на предприятии, держала для него наготове патроны точно такого же образца, как и для крестьянского повстанца. В чем заключается исторический смысл постоянной, изнурительной борьбы партийно-государственной иерархии за пролетарский процент в своей партии?

Ответ не может быть односложным, поскольку он заключается в обращении к анализу многофункциональности, по сути «антипартийности» того уникального социально-политического явления, которое в разное время носило название РКП(б), ВКП(б), КПСС. Административные, управленческие функции партии были всегда на виду и о них много говорилось, но как правило непосредственному наблюдению бывают менее заметны наиболее фундаментальные свойства. Справедливо сказано, что большое видится издалека.

Власть, воплощенная в партии, сумела на определенном историческом отрезке относительно удачно решить извечную проблему своего гибельного отчуждения от общества. Замкнутые сословия, окостенелые касты, оторванные элиты уже не имели никаких шансов на устойчивое положение и авторитет в обществе XX века, многому наученном революциями XVIII–XIX столетий. XIX век был призван решить глобальную проблему отчуждения власти и собственности от общества в Европе, век XX был должен повторить этот опыт в России. Но европейские нации вырабатывали пути решения этих вопросов, опираясь на собственное историческое наследие. Россия вынуждена была искать свои способы, ибо, как показал кратковременный опыт в начале века, попытки копировать Европу, искать решение в русле капитализации и либерализации страны оказались в состоянии не только усугубить имманентные противоречия российского общества и разложить традиционную систему его государственной организации, но и породить новые противоречия. В итоге не замедлили явиться очередное поражение в военном испытании и нахлынувший революционный хаос.

Исторически большевики были призваны в конечном счете смягчить и эту фундаментальную проблему, проблему отчуждения власти и собственности от общества. И она на известное время была решена в форме сложившегося института «Партии», как совокупного, организованного собственника и распорядителя, при этом, что очень важно, постоянно открытого для притока свежих сил из общественных низов. Разумеется, становление такой сложной и всеобъемлющей общественной структуры не могло не повлечь за собой столь же обширнейших и разнообразных последствий.

По мере того, как после Октября партии большевиков удавалось закрепить свой исторический успех, в нее хлынули толпы проходимцев и ловкачей. Это были нужные партии люди, которые ради обретенных с партийным билетом привилегий и полномочий готовы были исполнять любые приказы сверху и жестокими мерами проводить необходимый разваленной стране принцип централизации государственной власти. Однако партия была не безгранично открыта для подобного сорта личностей, поскольку помимо всяческих удобств для начальства, они приносят с собой тенденцию отчуждения от здоровой общественной основы и загнивание. Партия нуждалась в постоянной живой связи с социальной основой общества, дабы время от времени иметь возможность удалять из своего организма «гнилую кровь» в виде абсолютных разложенцев и усомнившихся оппозиционеров, обновлять ее притоком свежих, рвущихся к привилегиям и административному творчеству элементов из низов.