Россия распятая
Шрифт:
Когда в октябре 17-го года с русской Революции спала интеллигентская идеологическая шелуха и обнаружился ее подлинный лик, то сразу начало выявляться ее сродство с народными движениями давно отжитых эпох русской истории. Из могил стали вставать похороненные мертвецы; казалось, навсегда отошедшие страшные исторические лики по-новому осветились современностью.
Прежде всего проступили черты Разиновщины и Пугачевщины, и вспомнилось старое волжское предание, по которому Разин не умер, но, подобно Фридриху Барбароссе, [12] заключен внутри горы и ждет знака, когда ему вновь «судить Русскую землю». Иногда его встречают на берегу Каспийского моря, и тогда он расспрашивает: продолжают ли его предавать анафеме, не начали ли уже в церквах зажигать сальные свечки вместо восковых, не появились ли уже на Волге и на Дону «самолетки и самоплавки»?
12
Фридрих I Барбаросса (Рыжая борода, 1123–1190) — первый германский император (с 1147 г.) из дома Гогенштауфенов; в 1189 г. предпринял крестовый поход, но утонул в реке Салефе (Малая Азия); о нем сохранилось множество преданий как о короле великодушном и любимом в народе.
Эти вопросы, столь напоминающие совершавшееся теперь, и сама идея Страшного суда, вершащегося над Русской землей темными и мстительными силами, раздавленными русской государственностью и запечатанными в гробах церковной анафемой, внушили мне поэму
«Стенькин суд»Н.Н. Кедрову
У великого моря Хвалынского,Заточенный в прибрежный шихан,Претерпевый от змия горынского,Жду вестей из полуношных стран.Всё ль как прежде сияет — несглазенаПравославных церквей лепота?Проклинают ли Стеньку в них РазинаВ воскресенье в начале поста? Зажигают ли свечки, да сальныеВ них заместо свечей восковых?Воеводы порядки охальныеВсё ль блюдут в воеводствах своих?Благолепная, да многохрамая,А из ней хоть святых выноси.Что-то, чую, приходит пора мояПогулять по Святой по Руси.Как, бывало, казацкая, дерзкая,На Царицын, Симбирск, на Хвалынь —Гребенская, Донская да ТерскаяСобиралась ватажить сарынь.Да на первом на струге, на «Соколе»,С полюбовницей — пленной княжной,Разгулявшись, свистали да цокали,Да неслись по-над Волгой стрелой.Да как кликнешь сподрушных — приспешников:«Васька Ус, Шелудяк да Кабан!Вы ступайте пощупать помещиков,Воевод, да попов, да дворян.Позаймитесь-ка барскими гнездами,Припустите к ним псов полютей!На столбах с перекладиной гроздамиПоразвесьте собачьих детей». Хорошо на Руси я попраздновал:Погулял, и поел, и попил,И за всё, что творил неуказного,Лютой смертью своей заплатил.Принимали нас с честью и с ласкою,Выходили хлеб-солью встречать,Как в священных цепях да с опаскоюПривезли на Москву показать.Уж по-царски уважили пыткою:Разымали мне каждый суставДа крестили смолой меня жидкою,У семи хоронили застав.И как вынес я муку кровавую,Да не выдал казацкую Русь,Так за то на расправу на правуюСам судьей на Москву ворочусь.Рассужу, развяжу — не помилую, —Кто хлопы, кто попы, кто паны…Так узнаете: как пред могилою,Так пред Стенькой все люди равны.Мне к чему царевать да насиловать,А чтоб равен был всякому — всяк.Тут пойдут их, голубчиков, миловать,Приласкают московских собак. Уж попомнят, как нас поНаравне с Разиновщиной еще более жуткой загадкой ближайшего, может быть завтрашнего, дня вставала Самозванщина на фоне Смутного времени. Мне показалась заманчивой и благодарной идея написать все Смутное время как деяния одного и того же лица, много раз убиваемого, но неизбежно воскресающего, неистребимого, умножающегося, как темная сила в былине о том, как перевелись витязи на святой Руси, как единое царствование зарезанного Дмитрия-царевича, начинающееся его убиением в Угличе и кончающееся казнью другого младенца, царевича Ивана — сына Марины, повешенного у Серпуховских ворот в Москве в 1613 г. в царствование первого из Романовых.
«Дметриус-император»(1591–1613)Ю.Л. Оболенской
Убиенный много и восставый,Двадцать лет со славой правил яОтчею Московскою державой,И годины более кровавойНе видала русская земля.В Угличе, сжимая горсть орешковДетской окровавленной рукой,Я лежал, а мать, в сенях замешкав,Голосила, плача надо мной.С перерезанным наотмашь горломЯ лежал в могиле десять лет;И рука Господняя простерлаНад Москвой полетье лютых бед.Голод был, какого не видали.Хлеб пекли из кала и мезги.Землю ели. Бабы продавалиС человечьим мясом пироги.Проклиная царство Годунова,В городах без хлеба и без кроваМерзли у набитых закромов.И разъялась земная утроба,И на зов стенящих голосовВышел я — замученный — из гроба. По Руси что ветер засвистал,Освещал свой путь двойной луною,Пасолнцы на небе засвечал.Шестернею в полночь над МосквоюМчал, бичом по маковкам хлестал.Вихрь-витной, гулял я в ратном поле,На московском венчанный престолеДревним Мономаховым венцом,С белой панной — с лебедью — с МаринойЯ — живой и мертвый, но единый —Обручался заклятым кольцом.Но Москва дыхнула дыхом злобным —Мертвый я лежал на месте ЛобномВ черной маске, с дудкою в руке,А вокруг — вблизи и вдалеке —Огоньки болотные горели,Бубны били, плакали сопели,Песни пели бесы на реке…Не видала Русь такого сраму!А когда свезли меня на ямуИ свалили в смрадную дыру —Из могилы тело выходилоИ лежало цело на юру.И река от трупа отливала,И земля меня не принимала.На куски разрезали, сожгли,Пепл собрали, пушку зарядили,С четырех застав Москвы палилиНа четыре стороны земли. Тут тогда меня уж стало много:Я пошел из Польши, из Литвы,Из Путивля, Астрахани, Пскова,Из Оскола, Ливен, из Москвы…Понапрасну в обличенье вораЦарь Василий, не стыдясь позора,Детский труп из Углича опятьВез в Москву — народу показать,Чтобы я на Царском на призореПочивал в Архангельском соборе,Да сидела у могилы мать.А Марина в Тушино бежалаИ меня живого обнимала,И, собрав неслыханную рать,Подступал я вновь к Москве со славой…А потом лежал в снегу — безглавый —В городе Калуге над Окой,Умерщвлен татарами и жмудью…А Марина с обнаженной грудью,Факелы подняв над головой,Рыскала над мерзлою рекойИ, кружась по-над Москвою, в гневеВоскрешала новых мертвецов,А меня живым несла во чреве…И пошли на нас со всех концов,И неслись мы парой сизых чаекВдоль по Волге, Каспию — на Яик, —Тут и взяли царские стрелкиЛебеденка с Лебедью в силки.