Росстань
Шрифт:
— Не надо. И одной лампы хватит. А еще лучше — впотьмах посидим.
Странный голос сегодня у девки.
Устя сняла лампу, висящую над столом, прикрутила фитиль. Острый огонек сник, налился желтизной. Из углов, из-за печки надвинулась темнота. Посветлели окна. Устя остановилась около окна, замолчала. Северька тоже не знает, о чем говорить: все вроде сказано, а других слов, к месту, нет.
— Да подойди ты, — снова услышал Северька незнакомый Устин голос. Парню вдруг стало жарко от этого голоса. Послушно он шагнул к окну, вытянул руки вперед, обнял
…Они лежали на широкой деревянной кровати. Все происшедшее казалось Северьке горячим сном. Но это была правда. Рядом лежала Устя, белея в темноте телом, не скрывая, не пряча свою наготу.
— Что мы твоему отцу скажем?
— Моя забота, — Устя приподнялась на локте. — Лежи, молчи.
— Жена моя. Устя…
Удивительные слова. Устя обняла шею Северьки, прижалась головой к широкой груди парня.
Подходил к дому Федька, стучал в окно, кричал что-то пьяным голосом, но Устя, посмеивалась, закрывала Северькин рот ладошкой. Федька походил под окнами и ушел догуливать.
— Завтра снова сватов пришлю.
— Не надо пока. Глупый ты, Северюшка. Ты от меня и так никуда не денешься.
IV
Опять в Забайкалье пришла зима. Снова колется лед на Аргуни, замерзают на лету воробьи. Ревет ледяной ветер в голых сопках. Ветер уносит в овраги снег, оголяет землю, снова пришлось убирать сани под навес и ездить на телегах. Но за домами, у прясел, лежат громадные, серые, перемешанные с песком суметы снега.
Алеха Крюков сбился с ног. Хозяйство немаленькое, небедняцкое. А мужик в доме один. Устя, правда, во всем помогает. Но надолго ли? Вечерами по-прежнему крутится возле его двора Северька Громов, крутится, волк. Увести девку хочет. Увести, когда хозяйство на ноги становится.
Вчера ночью гудел над поселком ветер, выл в трубе, колотился в ставни. Утром вышел Алеха — весь двор забит снегом. В загоне для баранов — серый сугроб. А баранов и не видно, даже головы не торчат. Чуть не полдня вместе с Устей разгребали они снег, выкапывали овец. А их теперь у Крюкова с полсотни будет.
Хорошо стал жить в последние годы Алеха. И коней у него стало поболе, чем до революции. Лучшие — Каурка и конь, купленный на деньги того казака, которого свалил он метким выстрелом против своих ворот. Много теперь работы во дворе. Просыпается Алеха с первыми петухами и ложится далеко по темну. Спину разогнуть некогда. Работника бы со стороны прихватить, да нельзя. Новая власть, она на это косо смотрит.
— Что ты из себя жилы тянешь, надрываешься, — пробовала говорить Алехе жена. — Куды жадничаешь? Сыты, обуты, в достатке живем.
Но мужику эти слова не по нутру пришлись.
— Вот Колька вернется, еще не то сделаем. На тройке — все кони в масть — кататься будем. Сенокосилку купим. Как у Богомяковых была. Эх!
— Богомяков-то за границу убежал. Из-за своего богатства, — сказала Устя.
— Потому убежал, что был против Советской власти. А я за
Николай приехал неожиданно. Даже для матери, которая ночами прислушивалась, не звякнет ли тяжелое кольцо у калитки, не заскрипит ли снег под знакомыми шагами. После обеда задремала мать, открыла глаза: перед ней Николай. В полушубке, в промерзших валенках. Стоит, улыбается. Живой, здоровый.
Крепко обрадовал Алеху приезд сына.
— Пойдут теперь дела. А то один, совсем избился.
Не успел Николай обогреться, как отец потащил его во двор хозяйством хвастаться.
За домом, под навесом от злого северного ветра, стояла пара тяжелых круторогих волов. Волы лениво и сыто пережевывали жвачку, роняли на землю светлые слюни.
— Видишь, каких красавцев добыл? А? — отец хлопает черного вола по могутной, в складках шее. — А когда я их купил, они еле копыта переставляли. Не волы — а балалайки.
Николай громко удивлялся, и это еще больше взбадривало Алеху. Но не все говорил Николай, что думал. Разросшееся хозяйство радовало его и одновременно пугало.
— На таких волах, да со своими конями весной хлеба десятины две посею, — делился планами старший Крюков.
— Не много ли? Ведь даже Богомяков не каждый год столько сеял. Да и где земли подходящей возьмешь?
— Он две десятины имел, а мне почему нельзя? И посею на богомяковых же землях.
— Заместо Богомякова в поселке хочешь стать?
Но Алеха вопроса не понял, засмеялся.
— Куды мне до него? Он счета своим овцам, поди, и не ведал, а я шарком каждую признаю. Сказал тоже.
Отец взглянул на лицо Николая.
— Да ты замерз совсем. Идем в избу. Эх, и загуляем же мы сегодня! Отметим конец твоей службы.
— Да не отслужил я еще. Просто на побывку удалось вырваться. На неделю.
Алеха разочарованно хлопнул рукавицами.
— А я-то, старый дурень… А совсем когда домой-то?
— Может, к весне приеду. Хотя рано об этом сейчас загадывать.
Ладный стал Колька. Крепкий. В плечах широкий и ростом удался. Лицом — жесткий, в отца. Совсем в мужика за эти четыре года, как ушел с партизанами, вымахал Колька. И голосом загрубел.
— А ты, сестра, все еще не замужем? — мужичий голос у Кольки. — Или никто сватов не шлет? Северька-то куда девался?
— Тут он, — вспыхнула Устя.
— Сегодня же задам стервецу трепку. Заморочил девке голову — и в кусты. Или сама отказываешь?
Устя не ответила, а отец крякнул неопределенно. Николай понял, что разговор этот продолжать сейчас не надо, замолчал.
Хорошо Николаю Крюкову в отцовском доме. Тепло душе. Привычно, спокойно. Словно вернулся в раннюю свою юность. За окном леденеет ветер, за окном бескрайние, промерзшие до звона степи, а в доме жарко, топится большая русская печь, тоненько поет желтый самовар, щурит сонные глазки кот Тимоха. Белые занавески на окнах, герани в глиняных горшках, широкие поскрипывающие половицы.