Росстань
Шрифт:
— К кому перво пойдем?
— Как мать сказала — к Темниковым.
Свернули по тропке к большой землянке, в темноте нашарили скобу. Переступив порог, сдернули шапки, перекрестились в передний угол. Подтолкнули друг друга локтями.
— Рождество твое, Христе Боже наш…
Получалось не очень стройно, но братья Темниковы и их жены слушали серьезно.
Ребятишки пели, а сами косили глазами в куть, где в глубоких чашках лежало угощение для христославщиков.
Певцы начали врать слова,
Из землянки ребятишки выскочили счастливые. Темниковы щедро наградили их конфетами, пряниками, жареными бобами.
В переулке около Шимелиных с лаем кинулась к ногам собака. Отбиваясь палками, юркнули в зимовье.
Мороз уже не пугал. Ободренные удачами, Степанка с Шуркой торопливо перебегали от одной землянки к другой.
К Смолиным не пустили. Жена партизанского командира живет под надзором. Откуда-то из темноты вышел одетый в тяжелую доху казак и грубо оттолкнул от дверей.
— Нечего делать. Бегите отсюда.
Ребятишки не обиделись. Вон еще сколько землянок надо обойти, успеть раньше других.
Возле зимовья, где жила семья начальника милиции, остановились.
— Зайдем али как?
Тропин на Шанежной появлялся редко. Только на праздники. Остальное время проводил в поселке. Поговаривали, что начальник милиции побаивался партизан, потому и увез семью сюда. Сам же в своем доме не живет, а поселился у богатого казака, как раз напротив занятой японцами школы.
— Зайдем, — махнул рукой более решительный Шурка.
У начальника милиции ребятишки еще никогда не были. Землянка оказалась вместительной, высокой, светлой. Над столом китайская подвесная лампа. Перед иконой горит желтым светом десяток свечей.
Ребятишки запели «Рождество», с любопытством разглядывая празднично одетых хозяев. Блестят на голове у Тропина гладко прилизанные волосы, блестят погоны, бегут искорки по шелковому платью у его бабы.
— Здравствуйте, хозяин с хозяюшкой. С Рождеством Христовым вас…
Домой Степанка вернулся поздно, с солнцем. Карманы раздулись от угощений. Под мышкой торчала огромная бычья нога. Савва, увидев ногу, захохотал.
— Холодец варить будешь? Кто ее тебе отвалил?
— Начальник милиции. Я ее выславил.
Савва помрачнел.
— Какой леший тебя гнал туда? Поздравил, значит, с Рождеством… Знать надо, куда идешь. Не маленький!
Жена, Серафима, остановила мужа.
— Не горячись. Откуда ему все знать.
В этот день в семье Стрельниковых произошло большое событие. После второго часа Серафима, ходившая с большим животом, заохала, схватилась за поясницу, легла в постель. Глаза ее стали большими и жалобными.
Хотя в землянке было тепло, Федоровна распорядилась принести сушняка и аргала,
— А теперь, робяты, оболакайтесь и уходите. Домой не возвращайтесь, пока не позовем.
Бабку к Стрельниковым звать не надо. Наоборот — Федоровну в другие дома зовут. Корова не может растелиться — зовут. Бабе пришло время рожать — без Федоровны не обходятся. Болезнь какая — опять идут к ней. Зовут с уважением, потому как Федоровна и дело свое знает, и без божеского слова шагу не сделает.
Степанка рад случаю удрать из дома. Особенно сегодня, когда все гуляют, все добрые.
Савва полдня продежурил у входа в зимовье. Не пускал никого.
Вечером Степанку позвали домой.
— У тебя, Степа, теперь есть племянница.
Друзья мало похожи друг на друга. Федор Стрельников — рыжий. Голова большая, круглая. Огненные космы выбиваются из-под черной барашковой папахи. Глаза синие, с хитрым прищуром.
Настырные — говорят о его глазах. И еще говорят, что Федька не боится ни Бога, ни черта, ни поселкового атамана. В прошлом году, на Пасху, подошел к парням, катающим бабки, писарь Иван Пешков.
— Это вы вчера горланили похабные частушки? И про попа пели, лицо духовного звания. А твой голос, Федька, я доподлинно слышал.
— Может, и слышал, а что? — повернулся к писарю парень. — Голос тебе мой поглянулся? В церкви на клиросе петь зовешь?
— Обожди, вот покажем мы тебе клирос, тогда запоешь. Небо с овчинку увидишь. И про водку забудешь.
Федька ощерился, бросил бабки, взял писаря за пуговицу, сказал ласково:
— Мне что забывать. Вот ты, когда к Аграфене снова вечерком пойдешь, не забудь. Хорошая у тебя водка была тот раз.
Писарь дернул головой, будто его ударили по ядреным зубам.
— Не мели, чего не след.
— Может, напомнить?
Парни сгрудились вокруг, чувствуя возможность посмеяться.
— Давай, Федча, громи писаря.
— Это, значит, идет один казак, к плетням прижимается, чтоб его никто не видел. Потом подходит к одной избе, в ставень тихонечко так: тук-тук. «Это я, говорит, Груня, Иван Пешков». И фамилию назвал, чтоб, значит, с царем, Иваном Грозным, не спутали. Как-никак тезки они, Иваны Васильевичи.
Конопатое лицо Федьки светится улыбкой. Пешков рад бы уйти, но парень не отпускает его.
— Не, ты уж подожди. Дослушай, коли разговор пошел… Заходит, значит, казак, бутылочку на стол ставит. «Дымно у тебя, Груня, что-то. Накурено». Потом с обнимками, с целовками полез. Схватила баба мутовку и мутовкой его. Болит спина-то, дядя Ваня? Не-не, — замахал Федька руками, — это я так, к слову. Выскочил за дверь тот казак и бутылочку забыл на столе. Хар-рошая водка была. Выпил я ее, дядя Ваня, ты уж не сердись.