Росстань

Гурулев Альберт Семенович

Постепенно разговор стал свободнее, громче.

— А вот, — все поворачиваются к Касьяну, — я где-то читал, сейчас и не вспомню где, будто в Англии последнего дикого оленя убили лет триста назад. А там теперь ни медведей, ни волков, ни рысей нет. Так же будто и во Франции.

— Пустыня, — говорит Семен. — Тоскливо же им там жить. Ты, братуха, читал в охотничьем журнале, как французы делают? Закупят, к примеру, зайцев в Венгрии, к себе привезут, на волю выпустят и охотиться начинают.

— Игрушки.

— Я тогда сам

смеялся. Если бы кто просто рассказал, а не в журнале прочитал, не поверил бы. Зачем же этих зайцев выпускать, если они у тебя в руках?

— Для спорту. — Геннадий Иванович уютно, по-домашнему щурится. — Да еще деньги надо заплатить, чтобы разрешили погоняться за этим зайцем. И все это как раз в подтверждение моих слов.

— Вам-то что до тайги, Геннадий Иванович? Вы человек ученый. Будет ли белка, уйдет ли из-за вырубок и пожогов — на вашу зарплату не отразится.

— Ты чего? Сдурел, так спрашивать? — шикнула на Семена жена.

Семен досадливо крутнул головой.

— Вы не обижайтесь, что так спросил. Я по-простому.

Директор рассмеялся.

— Новости я вам, Семен, не сообщу, если скажу, что тайга это не только зверь, белка, соболь. Не только деревья… А потом, вот какой парадокс: я вырос в рабочем поселке, где нет ни леса, ни реки. Казалось бы, должен считать, что и так хорошо. Но я болезненно завидовал тем, кто жил у рек, в лесу. В нашем поселке снег всегда был серым от сажи…

— Закусывайте, закусывайте, — приглашала всех хозяйка.

Зимние сумерки всегда рядом, за спиной стоят. Не успеешь повернуться — день прошел. За веселым столом время летит и того быстрее. Вроде только за стол сели, песен еще спеть не успели, а Соня уже манит хозяина из-за стола. Семен делает вид, что не замечает жену. Но та подошла, зашептала что-то сердито в волосатое ухо Семена.

— Чего это ты своего мужика зудишь? — спросил завеселевший Касьян.

— Да время уже свет давать, а он еще к своему спарщику не ходил, не просил замениться. Иди, иди, — подтолкнула жена Семена. И гостям: — Он быстро, он сейчас прибежит.

— А чего к нему идти? — Семен хмурится. — Колька еще утром в тайгу ушел. Завтра вернется.

Соня хлопнула себя по крутым бедрам.

— А ты знал, язва, оказывается. А что днем говорил? Схожу! Да если б знала, что тебе работать, — дала бы я тебе выпить, жди.

Семен нехотя поднялся. Посмотрел на учителя.

— Если бы ребятишкам сегодня не надо уроки учить, не пошел бы я. Заболел, и все тут.

— Надо уроки и сегодня учить, — улыбнулся Геннадий Иванович.

— А вы сидите. — Голос у хозяйки для гостей ласковый. — Не обессудьте, что гоню Семена. Ради бога, сидите. Свои ведь вы все. Посидите, выпейте. Я сейчас чего-нибудь свеженького сготовлю. А ты иди, иди, не стой.

— Вот она, брат, какая работа-то по звоночку, — подзуживает Касьян Семена. — Не то, что у нас, вольных людей. Хочу — пью, хочу — работаю.

За

столом Касьяну уютно. И Семена жалко из-за такого стола хорошего прогонять.

— Чтоб эту работу… — ворчит Семен, натягивая полушубок. — Снова в штатные охотники уйду.

— Сиди уж.

— И уйду.

Минут через двадцать после ухода Семена зажелтела под потолком электрическая лампочка, постепенно наливаясь белым светом. В избе вдруг стало ярко и празднично, как давеча днем. А за окном — совсем темно.

Геннадий Иванович посидел еще часок, засобирался домой. Касьян проводил гостя за ворота, постоял на морозе. Тихо в деревне, только у школы ребячий гомон слышится.

Вернулся в тепло. Соня подоила корову: в избе пахнет парным молоком, сухим теплом русской печи, луком. Касьяну захотелось домой, в Чанингу.

На другой день с утра Касьян решил попроведовать земляка-чанингца Иннокентия Чертовских.

— Сходи, сходи, только к обеду вертайся, — сказал ему Семен, — а Кеха уже неделю, как из тайги вышел. Избу спешит строить. Здааровую избу строит.

Иннокентий многодетный, по последние два года около него в Чанинге только младший сынишка жил, которому в школу еще было рано. А старшие все в Беренчеевском интернате учились. Как подрастет парень или девка до семи лет — так из дома. Шибко переживал Кеха. А как пришло время отдавать в школу младшего, последнего, навьючил свою лошадь Кеха и ушел вокруг зыбких болот на Берендей. После, осенью, когда путь наладился, приезжал Иннокентий за остальным добром, хвалился:

— Ничего живем. Ребятишки все, почитай, кроме большака, со мной. В кино ходят. И мы со старухой ходим. А жить здесь без ребятишек — на кладбище ровно.

Касьян нашел Иннокентия на краю деревни, около белого сруба. Иннокентий земляку обрадовался. Расплываясь в улыбке, протянул широкую ладонь.

— Знал я, что ты здесь. Придешь, думаю.

— Вот пришел. Строишь?

— Строю.

— Большой дом.

— Мне большой и надо. Скоро старший мой из армии вернется. Да и мне надоело квартировать у знакомых. Ихняя семья да моя — тесно… Ты постой, сейчас ко мне пойдем. Посидим, поговорим.

Но Касьян остановил земляка:

— Чего я тебя от работы отрывать буду? Тебе день дорог. Мне потом еще нужно о Гришке узнать — слышал, я его привез? — узнать, как он там в больнице.

— И узнавать нечего. — Иннокентий сел на бревно, жестом пригласил сесть и Касьяна. — Вчера сообщение было, что в порядке он.

— Про вчерашнее знаю.

— И седни уже начальство с районом связалось — был я в конторе, — обещали там, что через две недели Гришка на своих ногах притопает. Так что и ходить тебе никуда не надо. Покурим вот лучше, а потом — ко мне. Ребятишек посмотришь.

День солнечный, теплый даже. Редко такие дни зимой выпадают. Хорошо — сидеть на бревне, курить самокрутку, щуриться на голубое небо.