Росстань
Шрифт:
Чаща неожиданно кончилась, и они вышли к низине, заросшей ерником. Посредине круглой ядрицы небольшой островок высокого леса: темнели хвойные деревья, а над ними голые вершины тополей. На тополях несколько черных точек.
— Пальники, — шепнула Ольга. — Далеко больно.
В ерниках на лыжах совсем плохо идти. Пришлось их снять. Жесткие кустарники не пускают, царапают лицо. Искали обход по замерзшим болотцам, изредка поглядывали на вершины тополей: сидят еще тетерева, не улетели.
Когда подошли настолько, что птицы стали крупными и четкими, Касьян, шедший впереди, остановился.
— Стреляй.
Сухо щелкнул выстрел, словно сучок под неосторожной ногой переломился, а птицы продолжали сидеть как ни в чем не бывало. Только шевельнулся один пальник и замер снова.
— Теперь ты стреляй.
— Все втроем, — снова одними губами сказал Касьян.
Три выстрела слились почти в один. Птицы тотчас сорвались с голой вершины, но одна из них, перевертываясь в воздухе, врезалась в снег. Петр, не разбирая дороги, напролом через замерзшие кусты кинулся к деревьям. Следом — Ольга.
На выстрелы прибежали собаки. Раскрыв пасти, они тяжело прыгали, проваливались в сыпучий снег, обгоняли людей.
— Назад! Карамка, назад!
Петр поднял убитого косача, а Ольга отшвырнула ногой молодую собачонку, которая, азартно взвизгивая, прыгала вокруг парня, стараясь вцепиться в бок птицы.
Подошел Касьян. Прикинул птицу на руке.
— На варево хватит. Ну, а теперь пора к нашим на след выходить.
Одолев ерники, вышли в чистый кедровник и снова стали на лыжи. Солнце рыже просвечивало из-за верхушек деревьев и клонилось к западу, и Касьян решил спешить. Пока догоняли своих, Петр взмок и теперь просился сесть отдохнуть, но Касьян строго сказал, что садиться сейчас ни в коем разе нельзя и надо хоть как, но идти.
— Да тут уж близко совсем, — сообщил он успокоительно. — Километр, не больше. Озеро-то, вот оно уже.
Вскоре увидели зимовье. Оно спряталось в снегу у самого края леса на небольшом мысочке. Над зимовьем — слабая полоска синего дыма.
— Кто бы это мог быть? — Касьян, шедший теперь впереди, остановился и подождал, когда поравняется с ним Алексей. — Из Чанинги кто ушел в эту сторону?
— Никто не уходил. Затесовы, что тот, что другой, дома. Да и следы бы увидели. А то ведь никаких следов не пересекали.
Когда подошли ближе — удивились еще больше: следы крутятся только у самого зимовья и не отходят они дальше чем на десять метров. Самая набитая тропка — к поленнице дров, которую заготовили Касьян с Алексеем еще прошлой весной. Поленница была большая, а теперь от нее осталось всего ничего. В наметанных с заветренной стороны сугробинах ямины — брали отсюда, видно, снег для воды.
Алексей снял с плеча ружье.
— Неладно что-то.
Касьян сделал крадущийся шаг вперед, но в этот момент заскрипела дверь зимовья. В дверном проеме человек. Черный, заросший щетиной. Человек сказал хрипло:
— Я знал, что вы все равно придете.
На человека смотрели с изумлением.
— Не узнаете меня, что ли?
Семен шагнул вперед, словно не доверяя себе, дотронулся до одежды мужика, посмотрел пристально.
— Ты, Степан?
На лицо Степана наползла улыбка.
—
— Признал. А о тебе в Беренчее уж беспокоиться начали.
Теперь Касьян признал мужика. Видел его раз или два в Беренчее.
— Да как ты сюда попал?
— Куда сюда? Место как это называется? — Степан смотрит напряженно. — У меня ведь мозги чуть в сторону не съехали — пытался понять, где нахожусь.
— Отсюда до Чанинги ходу часа три. А это озеро Круглое.
— Вон ведь куда упорол. Блудил я.
— Понятно, — соглашается Касьян. — В зимовье пошли.
В зимовье, на розовой от жары печке, кипел чайник…
— Хлеб у вас есть? Заголодал. — Степан показал на пустой стол.
Алексей занес в тепло мешок, достал круглую булку. Ножом отвалил большой ломоть.
Степан торопливо налил в кружку кипятку, схватил ломоть. Тут уж не до разговоров. Степан старается есть без жадности, аккуратно, но он не может совладать с собой, чавкает, давится.
На Степана смотрят с жалостью.
Степан в тайге, можно сказать, человек новый. Приехал из города в прошлом году и поселился в Беренчее. Поговаривали, что в городе, на заводе, Степан в уважении у начальства ходил. И в трудовой книжке благодарности записаны, а похвальные листы имеет. И квартира была у Степана не чета деревенской: паровое отопление, водопровод. По мнению многих, новосел глупость сделал: в городе и магазины, и кино, и люди всегда как на праздник вдеты. Надо поехать — сел на трамвай и за три копейки в другой конец города уехал. Часы на производстве отработал — иди домой, ложись на диван, смотри телевизор, и никто тебе слова не скажет.
А Степан одно твердит: в тайгу хотелось, поохотиться всласть.
— Дед у меня охотником был. А отец в город уехал. Я уж в городе родился. Но, видно, осталось что-то во мне дедовское. Всю жизнь думал в охотники податься. — Так Степан объяснил свой приезд.
Первую осень Степан, можно сказать, ничего не добыл. Собак добрых не было: потому как никто хорошую собаку не продаст. И не столько заработал, сколько обносился. Камусы да олочи и то ему надо было купить. Шить олочи, одежду — опять людей проси: жена не умеет. Лося на мясо искать — опять собаки нужны и еще, самое главное, умение. Зиму и лето кое-как перебился. Глухарей стрелял, рыбу ловил. Но это достатка в дом не принесет.
К нынешней осени вроде приготовился. Щенят от хороших собак взял, подрастил. Но от собак-первоосенок пользы тоже немного. В октябре ушел Степан с двумя охотниками из Беренчея — Федькой и Иваном Макарычем. Спарщики уже две педели как из тайги, а новосел остался.
Степан ест, а Касьян смотрит на темное лицо мужика, старательно курит. Постепенно в глазах Степана тухнет голодный блеск.
— Как ты один осмелился охотиться, Степан?
— А что мне оставалось делать? Этой осенью все на карту поставил. Думал: добуду что-нибудь — останусь в Беренчее. Нет — вернусь в город. И не ленился вроде. Не позднее спарщиков вставал. Но они десять белок добудут, а я две. Они соболя принесут, а я снова две белки. Вот и решил остаться. Иван Макарыч своих собак дал. Спарщики хорошо добыли, им домой хочется. Мне тоже домой хочется, а нельзя.