Ростов Великий
Шрифт:
— Погрешил же я, Палашка, ох, погрешил! У кого на уме молитва да пост, а у меня бабий хвост. А бабьему хвосту нет посту. Не так ли, Палашка — милашка?
— Вестимо, Глеб Митрофаныч, — залилась смехом полюбовница. — Чего уж себя блюсти, коль бабий век такой короткий. Какова ни будь красна девка, а придет пора — выцветет.
— А те не стыдно? — нарочито подковырнул купец.
— Не-а. Девичий стыд до порога: переступила и забыла.
И вновь звонко рассмеялась Палашка.
— Лихая же ты девка, — крутнул головой Якурин. — А коль брюхо тебе наращу?
— То —
Любо купцу с беспечной полюбовницей, да и вообще Глеб Митрофаныч после смерти боярина Сутяги повеселел. Гроза миновала, ушла его тайна в могилу. Правда, осталась еще Фетинья. Но она пока сидит тихо, никак поняла, что без боярина ей уже ничего не сотворить… Князю поведает? Но кто поверит этой старой ведьме? Да и не дойдет она до князя: надежный человек денно и нощно приглядывает за старухой, пусть только сунется… И всё же с Фетиньей не мешало бы разделаться. Вот тогда и вовсе наступит полный покой. Пора, давно пора отправить в мир иной каргу зловредную. Надо как следует покумекать — и отправить…
Палашка иногда появлялась в боярских хоромах с каким-нибудь поручением Дорофеи. И когда она в последний раз выходила уже из покоев, в сенях ее встретила Фетинья, коя тотчас ласково зашамкала беззубым ртом:
— И до чего ж ты стала пригожая, девонька. Знать, ладно тебе живется в купецком тереме.
— Ладно, мамка.
— Вот и, слава Богу, касатка. Зайди-ка ко мне, да поведай о своем житье — бытье. Уж потешь, старуху. Ведь ты одна со мной токмо и калякала. Ныне же и словом перемолвиться не с кем.
В каморке своей Фетинья первым делом расспросила о Дорофее, на что Палашка ответила:
— Живет — не тужит. Одно худо…
Сенная девка замялась, на румяных, припухлых губах ее застыла насмешливая улыбка.
— Ты уж договаривай, касатка. Аль недуг какой приключился?
— Какое там, — махнула рукой Палашка и брякнула. — Отъелась, как свинья на барде. Кровь с молоком, чуть не лопнет.
— Вот и, слава Богу, — повторила Фетинья. — Деньги и одёжа — тлен, а здоровье — всего дороже. Так чего худого-то?
— Мужа своего неделями не видит, вот чего. Тот всё на своем сокольем дворе пропадает.
— В кручине?
— Да по Дорофее не видно. Она, по всему, не шибко-то на мужью забаву и охочая.
Палашка, не удержавшись, прыснула.
— А ты, никак, охочая? Небось, опять растелешилась… Не отводи очи бедовые, не отводи. С приказчиком спуталась?
— Нужен мне! — фыркнула Палашка. — Получше нашла.
— Уж не самого ли Глеба Якурина?
— А что? — игриво блеснула глазами Палашка и бесстыдно добавила. — Он на любовь хоть куда.
«Вот оно! — не подавая вида, обрадовалась старуха. — Значит, так тому и быть».
Вслух же недоверчиво молвила:
— Да быть того не может. Купец-то, сказывают, великий богомолец. Кажинный день храм посещает.
— Посещал, а ныне супругу свою и Дорофею в храм выпроваживает, дабы помехи не было. Уж такой грехолюб!
— Ох,
— Да ты что, мамка? Аль когда я тебя проманывала?
— Не верю! — отрезала Фетинья. — На что угодно могу поспорить. Не тот Глеб Митрофаныч человек, дабы под старость прелюбодейством заняться. Не тот!
Палашка, сидевшая на лавке, откинулась к бревенчатой стене и удивленными глазами уставилась на Фетинью.
— Чудная ты, мамка. Нашла святого… Ну давай, давай поспорим. На что?
Фетинья вытянула из-за киота небольшой темно-зеленый ларец и, вздохнув, с грустью и теплотой в голосе, молвила:
— Чтил меня голубь мой, Борис Михайлыч, царствие ему небесное. Глянь, что подарил мне, когда я помоложе была.
Фетинья открыла крышку и поднесла ларец к Палашке. Та ахнула:
— Господи! Экое богатство!
Фетинья бережно вынула из сундучка золотые переливчатые сережки со светлыми камушками, серебряное запястье и серебряные колты [115] сканого серебра.
У сенной девки аж глаза загорелись.
— Нравятся, касатка?
— Еще как, мамка! Такие токмо у боярышни можно увидеть. Лепые!
— Лепые, касатка. А вот, коль докажешь, — твой ларец будет. Мне ныне он без надобности, на погост скоро отнесут. А тебе токмо эку красу и носить… Так выспоришь ли, девонька?
115
Колты — женское украшение в виде подвески.
— Еще как выспорю, мамка! Своими глазами узришь. Приходи ужо в пятницу. Боярышня и жена купецкая в сей день непременно в храм ходят. А купец на торговые дела ссылается, недосуг, мол. А сам до амбаров своих сбегает, с приказчиком малость потолкует — и вспять. На постелю меня тащит.
— Это в пятницу-то? — перекрестившись, вытаращила увядшие, студенистые глаза Фетинья. — В день распятия Христа?
— Вот и я о том ему сказывала. А купец: опосля-де грех замолю… Дары щедрые внесу. Господь милостив.
Фетинья помолчала, покачала головой, а затем молвила:
— Тяжко в сие поверить, девонька… В кой час заглянуть?
— А как в храмах к обедне [116] приступят.
— И долго милуетесь на ложе греховном?
— Я-то недолго. А вот Глеба Митрофаныча после этого… Ну, после греха-то сон морит.
Палашка зашлась от заливистого смеха.
— И долог его сон?
— Да больше часу дрыхнет. Опосля вновь к амбарам идет. Всё товары свои перекладывает да пересчитывает.
116
Обедня — главная церковная служба у христиан, совершаемая утром или в первую половину дня; литургия.