Ростов Великий
Шрифт:
От могилы ее оторвал Влас Якурин, кой до сих пор пребывал в растерянности. Он больше всех изумился, когда ему сказали о кончине тестя. Застыв с открытым ртом, долго не мог прийти в себя. Вот тебе и «веселуха!» Да как же так? Тесть должон в пляс пойти, а он взял, да и скапутился.
— Да я ж…да я ж, — растерянно глядя на слуг, забормотал он, но тут подошел отец и с горестным видом прижал к себе Власа.
— Беда-то какая, сынок.
Глеб Митрофаныч выдавил из глаз скорбную слезу и, обняв за Власа за плечо, повел его во двор. Там,
— Ты чего это губами зашлепал? О веселухе помышлял вякнуть?
— Дык, че худого-то, тятенька? Веселуха — для веселья.
— Дурак! Не я ль тебя наставлял, дабы никому ни слова! Запамятовал, обалдуй. Никому! Помирают не с веселухи, а с перепою. Уразумел?
— Уразумел, тятенька.
— Вот так-то. А теперь ступай к покойнику и поплачь. Всё же тесть твой упокоился…
Влас с трудом оттащил Фетинью от могилы.
— Пойдем в терем, баушка. Иззябла вся. Боярыня Наталья тебя ждет.
Фетинья, вся продрогшая, черная, как грач, с обезумившими глазами, шла от погоста к терему и горестно причитала:
— Голуба ты мой, Борисынька-а-а! Как же я без тебя жить буду?… Борисынька-а-а…
Три дня лежала пластом Фетинья в своей сумеречной каморке, а затем исхудавшая, с глубоко запавшими глазами, поднялась с жесткого ложа и стала понемногу приходить в себя. Всё это время она пила только святую воду, а сейчас попросила постной снеди. Ей было нужно как-то подкрепиться, иначе ей не хватит сил выйти из терема и добраться до псарного двора Власа. Она ведала, что тот, забыв молодую жену, днюет и ночует на своем дворе.
Влас, увидев костлявую старуху в черном убрусе и черном платье, с черными, мученическими глазами, невольно перекрестился. Жутко смотреть на Фетинью! Аж мурашки пробежали по телу.
— Ты… ты пошто сюды, баушка?
Влас находился среди доезжачих и выжлятников, коих всегда были на его дворе.
Фетинья, сгорбившись, упираясь на клюку, повела по псарям мрачными глазами и тихо молвила:
— Изнемогла я за дорогу, Влас. Отведи меня в избу да квасом попотчуй.
— Отведу, баушка.
Псарная изба была довольно высокой и просторной, стояла на дубовом подклете. Обок, соединенная сенями, стояла клеть под соломенной кровлей, с большой печью, коя топилась по черному. Здесь псари готовили варево для охотничьих собак.
Влас привел Фетинью в горенку, коя служила ему опочивальней, и подал старухе оловянную кружку с квасом.
Фетинья приняла трясущейся рукой, но пить не стала, глянула на Власа жуткими, пронзительными глазами.
— Недобрая у тебя рука, — скрипучим голосом произнесла она. — Ох, недобрая…Ты пошто боярину чару с зельем поднес?
— С каким… с каким зельем? — оторопел Влас.
— Аль не ведаешь? — колдовские глаза Фетиньи так и жгли княжьего псаря и сокольника. — А с тем зельем, кой повелел тебе отец боярину подать.
— Ах ты про это, баушка… Выходит, тятенька уже тебе сказал про веселуху?
— Сказал, сказал, зятек.
Глаза
— Пожурила твоего батюшку. И пошто токмо ты сунулся с этой веселухой?
— Так ить тятенька помышлял развеселить Бориса Михайлыча. А то сидит на пиру, как монах в келье. Полей, грит, ему из склиницы в чару веселухи — в пляс пойдет. Я всё ждал, ждал, когда он навеселе будет, да так и не дождался.
— Господи! — потрясенная рассказом Власа, заломила руки Фетиня. — Да я ж сама надоумила. Господи!
Старуха свалилась кулем с лавки и скрючилась на полу в беспамятстве.
— Баушка, что с тобой приключилось? Баушка?! — опешил Влас.
Но Фетинья не шелохнулась, она казалась мертвой. Влас перепугался и побежал за псарями. Один из них догадался и припал ухом к груди старухи.
— Дышит, Влас Глебович. Никак, обмируша хватила. Плесните-ка ей водицы на лицо.
Мало погодя, Фетинья пришла в себя. Затуманенным взором окинула псарей и вновь остановила свои глаза на Власе.
— Мне уж не дойти. Прикажи увезти меня в боярский терем.
— Увезу, сам увезу, баушка. Я, енто, быстро!
В каморке своей Фетинья молвила:
— Отцу своему о нашей встрече не сказывай.
— Дык, че тут собинного-то?
— Не любит он меня, и на тебя зело осерчает.
— Ладно, не расскажу, баушка.
Фетинья сняла с киота образ Спасителя и поднесла его Власу.
— Христом Богом поклянись. Целуй святой образ… Вот так-то. А теперь ведай: коль нарушишь крестное целование, будет погибель на твою голову.
Влас испуганно перекрестлся.
— Будь уверена, баушка. Не нарушу! Боженька накажет.
Когда Влас ушел, Фетинья издала отчаянный стон. Ведь это она надоумила боярина отравить худого человека (Фетинья так и не знала кого) руками сына купца Якурина. Как же она сплоховала, Господи! Лютый ворог перехитрил ее любимого Борисыньку и отравил, отравил ее же зельем.
Фетинья упала перед киотом на колени и взмолилась:
— Господи, Исусе Христе, сыне Божий, прости и помилуй меня, грешную. Это я, несмышленая, свела пресветлого боярина в могилу. Но я не хотела того, Господи. Это изувер Глеб Якурин лишил меня ненаглядного Борисыньки. Прокляни же его, царь небесный! Прокляни- и — и!
Иступленное лицо Фетиньи ожесточилось, и всю ее душу заполонила неодолимая ярость. Надо, наконец-то, погубить злодея. Надо!
Фетинья легла на лавку и погрузилась в напряженные думы. Погубить лютого ворога будет непросто. В боярском тереме он может и появиться, но ни к питью, ни к снеди не прикоснется, да и кинжалом его не возьмешь. Ослабла рука Фетиньи, гораздо ослабла, а удар должен быть зело крепким и смертельным… Слугу нанять? Но кого на сие подвигнуть. Даже жадный на деньгу тиун Ушак не отважится. Но как же быть-то, Господи! Ужель извергу, и после его нового злодейства, жить на белом свете? Да разве такое прощают, царь небесный?!