Ростов Великий
Шрифт:
Боярин поднялся из кресла, подошел к двери, распахнул и крикнул вглубь сеней:
— Фетинью ко мне!
Вскоре в ложеницу вошла худая, костистая старуха в темном облачении.
Глеб Митрофаныч обмер. Та же самая! В третий раз видит он эту каргу. Не зря, недели три назад, перед храмом, ему погрезилось: «Бог любит троицу». Господи, и что за напасть? И что надо этой старой ведьме? Ишь, как буравит своими злыми, пронзительными глазами.
Старуха в трех шагах остановилась перед Якуриным и ядовито спросила:
— Не признаешь, тать?
Глеб Митрофаныч обернулся к Сутяге,
— Ради Бога, убери с глаз моих эту старуху! Знать ее не знаю!
— Да ты охолонь, сваток. Старушка у меня добрая. Продолжай, Фетинья.
— Мудрено признать, тать. Годков-то много уплыло. Да и ты уж не борзой конь. А ведь какой резвый да молодешенький был.
— Не ведаю тебя. Сгинь!
— Ведаешь, ватаман Рябец.
Якурина будто молния прострелила. Правая рука его, свисающая с кресла, затряслась, веко задергалось.
— Какой еще ватаман?.. Какой Рябец?
— Ну, будя дураком прикидываться, — грубо и жестко произнесла Фетинья и села на стулец с высокой резной спинкой. — Выведу-ка тебя, тать, на чистую воду. Пришла пора за все грехи расплатиться. Тако послушай…Когда-то мне было пятнадцать годков, я пошла в лес, и ты меня, со своими разбойниками, девичьей чести лишил. Не округляй глаза, душегуб.
— Навет! — колыхнулся в кресле Якурин. — Язык без костей, вот и мелешь чепуху.
— Напрасно, тать. Язык иглы острее. Ты дале послушай.
— И слушать не хочу! Кто тебе поверит, старбень?
— Поверит, тать. Когда ты меня сильничал, я с тебя ладанку сорвала, а в ней — серебряный нательный крестик, комочек смолки и махонькая грамотка. А в грамотке написано: «Храни, Господь, раба божия Глеба, сына Митрофанова».
— Вре-е-ешь! — на весь терем отчаянно закричал Якурин. — Где, где эта ладанка?
— Вдругорядь сказываю: охолонь, Глеб Митрофаныч. — вновь вмешался в разговор Сутяга. — Ладанка в надежном месте. Ты уж поверь мне… Все еще сумленье берет? Ну, тогда придется показать, но токмо с моим меченошей. А то, кто тебя ведает, глядишь, и на меня накинешься. Кликнуть меченошу?
— Не надо, — глухо отозвался купец.
— Вот и ладненько. Да ты приди в себя, сваток. Никто о твоем прошлом и знать не будет. Зачем нам, сродникам, сор из избы выносить. Ты своё дельце с Власом справишь, и обо всем забудем.
— Не заставляй, Христом Богом прошу, не заставляй. Не хочу новый грех брать на душу.
— Не хочешь, сваток? И всё же придется… Фетиньюшка, продолжай свой сказ.
— И продолжу! Сей кат еще больший грех совершил, тяжкий грех. Со своими разбойниками он убил трех княжеских гонцов, сбросил в глухой овраг и закидал валежником.
Якурин весь обмяк, через силу выдавил:
— Но ты ж не видела, ведьма.
— Видела, — ответил за Фетинью Сутяга. — Перед свадебкой я ходил в тот лесок и в овраг спускался. До сей поры три черепа и скелеты лежат.
Глеб Митрофаныч окончательно сник. Ныне он в руках этого паука, из сетей коего ему уже не выбраться.
Сутяга же на другой день надумал сходить в храм. Правду сказать, он не был истовым богомольцем, но, на сей раз, ему надо было помолиться за успех своего непростого предприятия. Господь всемогущий должен помочь в его делах и отпустить
В Успенский храм Борис Михайлыч всегда опаздывал: любил приходить, когда вся паства уже соберется, и вот он, влиятельный боярин, на глазах у всех, чинно и вальяжно пройдет сквозь толпу богомольцев и встанет в первом ряду, перед самым амвоном.
Из узких окон нового белокаменного собора тянулись струйки зыбкого, кадильного дыма, доносился протяжный и зычный голос дьякона, прерываемый благозвучным и сладкогласным пением певчих.
Когда Сутяга встал на свое «почетное» место и принялся, глядя на лики святых, осенять себя крестом, владыки еще не было. Сутяга, в отличие от многих бояр, недолюбливал и Кирилла. Уж слишком много глаголет проповедей — хлебом не корми! Не было службы, чтобы епископ подолгу не поучал прихожан.
Владыка вышел на амвон в длинной, до пят, позолоченной фелони, в епитрахили, обернутой вокруг шеи. На голове — митра, расшитая мелкими, дорогими самоцветами, с четырьмя иконками и крестиком сверху. На груди — также украшенная драгоценными каменьями — панагия на золотой цепочке.
Владыка проводил службу густым, полнозвучным голосом, а когда он переходил на священные поучения, голос его становился проникновенным и страстным:
— … А кто не по божьи живет, не по-христиански, чинит всякую неправду, насилие и обиду: силой отнимает, томит волокитой (Сутяге показалось, что слова владыки были обращены именно к нему), младшего по чину во всем изобидит, с соседями не добр…
«А чего быть с ними добрым, коль каждый камень за пазухой держит. Так и норовят какую-нибудь пакость поднести. Ведаю!»
… в селе на своих крестьян накладывает тяжкие дани и незаконные налоги, или чужую ниву распахал, или луг перекосил, или ловил рыбу на чужой ловле, или борти, перевесища и всякие ловчие угодья неправдою и насильем захватит и ограбит…
«Да какой же боярин смерду слабину даст? Ищи дураков! Смерда надо в крепкой узде держать, дабы век оземь рожей. А дашь волю, так он и вовсе перестанет дань платить, а то и на гиль [96] поднимется. Коли вожжи порвались, за хвост не управишь. За мужиком токмо гляди. Не доглядишь оком, заплатишь боком».
96
Гиль — мятеж, бунт.
… или в рабство неповинных лукавством или насилием охолопит, или ложно свидетельствует, или к кающимся немилостив, или лошади и всякое животное, и всякое имущество, села, сады, дворы и всякие угодья силою отнимет, или задешево в неволю купит, или сутяжничеством оттянет…
Сутягу как будто вилами кольнули. С чего бы это вдруг владыка бельма на него выпучил? Ишь выискал сутягу! То князь недоброе слово кинет, а ныне и Кирилл принялся. Нашли сутяжника. Да он николи оным делом не занимался, а всё по правде, (по правде!) свои дела вершил. Ну и пастырь! Эк, на всем миру скверну пустил. Княжий подручник. Что он, что Василько — два сапога — пара. Ну, погодите, охальники, скоро наступят и ваши черные деньки.