"Рот Фронт!" Тельман
Шрифт:
– Петер, Петер, где же ты?
– в отчаянии звал девичий голос.
И рядом звучала тихая, сквозь слезы, мольба:
– Пиши, сынок. Не забывай мать.
И куражился рослый молодой солдат с оловянными от хмеля глазами:
– Да мы этих лягушатников в три дня до самого ихнего Парижа... и даже за Париж загоним!
Накануне отъезда Эрнста в армию они с Розой зарегистрировали свой брак в штандесамте [12] .
Держа в ладонях руку мужа, Роза прижимала ее к груди, словно младенца, и крепилась изо всех
12
Штандесамт (нем.) – загс.
В голове эшелона оркестр заиграл марш. Его фальшиво-бодрые звуки всколыхнули толпу. Над перроном раздался чей-то истерический крик:
– Не пущу-у-у! Роза коснулась губами русых усов мужа:
– Ой, кактус!
– И шепнула в самое ухо: - Если бы ты знал, как я буду ждать тебя, милый мой Тедди!..
Роза оповестила партию о том, что произошло с Тельманом в гестаповском застенке. Он верил: товарищи не бездействуют. Но как невыносимо в этой камере!.. Особенно ночами.
На девятый день пребывания в штаб-квартире гестапо, 17 января 1934 года, Эрнста Тельмана привели в ту же комнату, где его «допрашивали» первый раз.
На спине и голове еще кровоточили раны, все лицо было опухшее, отечное. Постоянно сочилась кровь из десен.
На этот раз на допросе присутствовали четверо, и среди них Гиринг, в своей неизменной черной форме. Одного из гестаповцев, пожилого, полного, с одышкой, Эрнст видел впервые.
Его снова посадили на табурет у стены. И Эрнст Тельман, собрав в кулак всю свою волю, приготовился...
– Господин Тельман, - заговорил пожилой гестаповец в штатском, оперевшись спиной о подоконник.
– Вы напрасно упорствуете в даче показаний.
– «Надо же!
– изумился Эрнст.
– «Господин», да еще на «вы»...» - Если вы патриот Германии, то должны понимать: преступно раскалывать немецкую нацию сейчас, когда мы стоим на пороге великих событий, когда вашим соотечественникам предстоит с оружием в руках отстаивать свое право на мировое пространство...
«Вот оно что!
– пронеслось в его сознании.
– Десять дней я не имею газет. Стало быть, вы уже развернули кампанию по подготовке общественного мнения к войне. Обработка умов началась. Быстро выбран курс, ничего не скажешь. Впрочем, это было ясно с самого начала...»
– А вы, коммунисты, толкаете Германию в объятия большевистской России, - шелестел ровный голос, - нашего заклятого врага. Словом, так! Мы даем вам еще день. Вы обязаны ответить на все вопросы следствия! На все, подчеркиваю. Это в ваших же интересах.
...К лифту его вел Гиринг.
– Знай, собака, - тихо сказал он Тельману, - послезавтра мы с тобой будем разговаривать без этого размазни...
Но Эрнст почти не обратил внимания на угрозу. Мысли его были сосредоточены на одном: «Да, они готовятся.
В ОКОПАХ
Над ничейной полосой вставали уродливые черные фигуры, сотворенные из дыма и вывороченной земли Они походили на исполинских мертвецов в день Страшного суда. Это работала дальнобойная французская артиллерия.
«Вот они, большие драконы войны, о которых взахлеб писал Ницше, - подумал Эрнст.
– А есть еще подводные лодки, они пускают на дно корабли с детьми и женщинами. Есть ядовитые газы, разрывающие легкие в клочья. Есть пожары, голод и насилие. И таких ли еще драконов дождется человечество, если вместо разума будут торжествовать злоба и зоологическая ненависть к другим народам...».
Эрнст прислонил винтовку к брустверу, поправил на голове стальной шлем и огляделся. Слева траншея завалена взрывом, и на ее гребне лежит человеческая рука, оторванная по локоть. Справа за бугорком валяется убитая батарейная лошадь. Ее удивленно распахнутый глаз уставился в синеву июльского неба. А. возле оскаленных лошадиных зубов торчит полевой колокольчик, такой же светло-синий, как небо.
Когда, набегает ветер с тухлым запахом взрывчатки, колокольчик начинает качаться, а лошадь словно пытается сорвать цветок. Странно: кажется, будто колокольчик звенит под ветром.
«Это у меня в голове, - понял Эрнст.
– Все-таки слегка контузило. Вот поэтому я и не слышу, как жужжат мухи над трупом лошади».
Он достал из кармана жестяную сигаретницу и закурил. За ближним поворотом траншеи мелькнула голова Ганса Эберта. Он подошел и остановился рядом, с головы до пят перемазанный рыжей глиной.
– Ты чего раскурился? Иди поешь, а то ничего не достанется.
– Ганс говорил очень громко, как и все артиллеристы после боя.
– Жара, не хочется, - отказался Эрнст.
– Ну, тогда и мне дай сигарету, табак надоел.
– Сделав несколько затяжек, Ганс с усмешкой сказал: - д ты, видно, пирогами сыт. Снова из дома прислали?
– Прислали, не забывают, - в тон ему ответил Эрнст.
– Разве на солдатском пайке проживешь?
– Это правильно. А с чем пироги были?
– Сейчас покажу.
– Из нагрудного кармана мундира Эрнст вынул сложенный вчетверо листок и протянул товарищу. Перекатывая во рту сигарету, тот молча стал читать. Эрнст ждал.
– Непонятно мне, - сказал наконец Ганс, - вот этот Карл Либкнехт - он кто? Имя и фамилия вроде немецкие, а пишет... Будто наш главный враг не в окопах противника, а в собственной стране. Интересно получается. А кто же тогда французы? Друзья, что ли? Вон их сколько полегло, да и наших много побили.
– Может, и друзья.
– Эрнст повернулся к Гансу, бросил окурок на дно траншеи и затоптал его ногой.
– Попробуй найди среди этих убитых и живых французов хоть одного лавочника или фабриканта. В кого мы стреляем? В таких же, как сами, рабочих и крестьянских парней. Так-то, брат. Выходит, не они наш главный враг. Их самих насильно загнали в окопы и заставляют умирать неизвестно за что.
– Значит, - развел руками Ганс, - для французов тоже не мы враги, а их буржуи? Я правильно понимаю?