Ротмистр Гордеев 2

Дашко Дмитрий

Взмах, и пара бойцов, кинувшихся ему наперерез, отлетели, словно тряпичные куклы, на десяток метров.

Чудовище разворачивается, распахнув устрашающую пасть в сторону бегущего не него с обнажённой шашкой казака. Бойцу удаётся увернуться от удара палицей, казак рубит наотмашь. Заговоренная на демонов, видимо, сталь отсекает демону пару пальцев с кривыми острыми когтями. Хлещет синяя дымящаяся кровь.

На этом везение казака иссякает. Щёлкают гигантские челюсти, и верхняя половина бойца исчезает в гигантской пасти чудовища. Меня чудом не тошнит, да и тролль

сереет зеленоватым лицом.

— Что за?..

— Это они-хитокути, — Маннергейм зло сплёвывает, — Живоглот, по-нашему. Говорят, создание буддистского ада.

— Приходилось сталкиваться, господин подполковник?

— Государь рассказывал. Он цесаревичем путешествовал в Японию, случилось лицезреть там это страшилище.

— Вы близко знакомы с императором?

— Я же кавалергард, приходилось во время дежурств во дворце пересекаться. Хотя с матушкой его знаком гораздо ближе.

Чёрт! Не до светских разговоров.

Живоглот прёт прямо на нас, и мой амулет печёт грудь, как борщ, только что снятый с плиты.

Выхватываю наган, снаряженный серебряными заговоренными пулями. Бац-бац! Одна из пуль попадает демону в глаз. Он с криком боли, хватается за своё ужасающее лицо. И кидает в нас с бароном свою палицу, словно городошную битку.

Еле успеваем пригнуться, чудовищное оружие со свистом, вращаясь, пролетает над нашими головами.

А демон совсем рядом. Из разинутой на нас с Маннергеймом пасти (она таких размеров, что кажется, может поглотить сразу обоих) вырывается зловонное дыхание — сквозь разверстую глотку, кажется, можно увидеть сам Ад…

Рев монстра закладывает уши.

Раз серебряные пули для него всё равно, что слону дробина, нужна «артиллерия» большого калибра.

Нашариваю в подсумке гранату, начинённую заговоренным серебром, дёргаю кольцо и закидываю её прямо в широкую глотку.

Раз, два, три… Они-хитокути разносит на части. Нас с Карлом Густавом забрасывает склизкими вонючими ошмётками и обдаёт потоками синей крови.

— Живы и, слава Богу, — Тролль крестится на лютеранский манер.

Осматриваемся в багровых отсветах догорающих домов.

Бой стихает. Деревня завалена телами мёртвых и раненых японцев. Наши потери — пять двухсотых, из них трое приходится на долю живоглота. Ох и попортил же он нам крови…

Масса пленных, растерянных и полуголых японских солдат и офицеров. Заставляем их под конвоем собирать по деревне и сносить в кучу вражеское оружие и боеприпасы.

На площади выросла большая куча — «арисаки», несколько станковых «гочкисов» на лафетах (я с завистью смотрел на эти вдвое более лёгкие, чем наши «максимки» французские пулемёты, хотя всё же недостаточно лёгкие, чтобы использовать их как ручное оружие, и их второй плюс — воздушное охлаждение — однозначно затрофеим), офицерские «смит-и-весоны», абсолютный аналог одноимённому русскому револьверу (однозначно трофеим, вооружу своих унтеров и пулемётчиков), штыки и офицерские сабли.

И пленные… Из почти трёх тысяч личного состава 21-й пехотного полка уцелела едва половина, большая часть из них — раненые

в том числе, и тяжело.

— Кузьма! — оглядываюсь в поисках ординарца.

— Здесь, вашбродь! — Скоробут, как обычно в нескольких шагах от меня.

— Найди кого-нибудь из уцелевших старших офицеров, кто понимает по нашему.

Кузьма растворяется в темноте. И вскоре возвращается, подталкивая в спину раненого в руку японца средних лет в офицерских штанах и исподней рубахе.

— Штабс-ротмистр Гордеев, — представляюсь, — с кем имею честь?

— Тайи Мицуи Такатоси, командир второго батальона, — говорит по-русски с сильным акцентом.

Тайи на наши дрожжи — это штабс-капитан или штабс-ротмистр.

— Ваше коварное нападение противоречит всем законам войны, — горячится японец.

— Хотите об этом подискутировать? Победителя не судят. Такатоси-сан, я не чудовище, как вам может показаться. Организуйте оказание вашим раненым первой помощи. Соорудите носилки для тяжелораненых. У вас час, после чего я требую, чтобы вы покинули Сюянь.

— Куда же мы пойдём среди ночи?

— В любом направлении — все дороги для вас открыты.

Тайи злобно зыркает на меня своими узкими глазами. Но выбора у него нет. Отправляется исполнять.

А теперь самое интересное: надо решать, что делать с трофеями. Их так много, что все не утащить, а жаль. Приходится выбирать самое ценное.

— Кузьма, унтера Бубнова и Жалдырина ко мне!

— Бу сде, вашбродь! — Домовой козыряет и снова растворяется в темноте.

А я пока поворачиваюсь к Маннергейму. Тролль задумчиво курит, глядя на суету японцев, перевязывающих своих раненых и мастерящих носилки из подручных материалов под руководством Такатоси.

— Отпустите японцев? — спрашивает он с недоумением.

Пожимаю плечами.

— А куда нам девать полторы тысячи человек, большая половина из которых ранена? Предлагаете расстрелять? Это несложно: выстроить тут на улице и вдарить пулемётами…

Тролль смотрит на меня изумлённо и с возмущением.

— Господин штабс-ротмистр…

Ну вот, ещё немного, и он вызовет меня на дуэль. Понимаю, что перегнул палку.

— Вот и я, господин полковник, на такое всё-таки не способен. Одно дело использовать ночь и фактор неожиданности, и совсем другое — цинично расправиться с безоружными. Это уж совсем не по-людски, что ли. Так что пусть идут и молятся своим японским богам, что уцелели.

Барону ответ приходится по душе.

— Я рад, что не ошибся в вас, Николай Михалыч, — Маннергейм пожимает мне руку.

А вот и Бубнов с Жалдыриным. Они-то мне и нужны.

Водоплавающему начальнику моей пулемётной команды ставлю задачу как следует затрофеить «гочкисы»: размонтировать с лафетов пулемёты, забрать с собой все патроны для них и ЗИПовские комплекты.

Бубнову приказываю отобрать сотню «арсиак» с хорошим запасом патронов и все «смит-и-весоны». А остальные винтовки сжечь. Найти керосин и запалить жарким огнём всю эту кучу оружия.