Ротмистр Гордеев 3
Шрифт:
— Да, но там у нас всё обустроено… Знаете, ротмистр, ужасно не хочется, чтобы японцы вырезали нас в своих окопах.
— Сам не хочу. Только теперь это не их окопы, а наши. Поэтому держимся за них всем, чем только можно. Хоть зубами…
В окоп осторожно спрыгивают несколько приземистых фигур в лохматых шапках — казаки. Ба! Среди них старый знакомый — Скоропадский.
Он удивлён не меньше моего.
— Штабс-ротмистр?! Виноват, ротмистр! Примите мои поздравления! Видит бог, повышения вы заслужили как никто другой!
— Рад вас видеть, Павел Петрович! И спасибо за добрые
— Ну, до конца ещё далеко. Принимайте подкрепление — приказано оказывать вам всяческую помощь.
— А вот это хорошие новости! Сколько у вас людей?
— Неполная сотня. Если быть точнее — шестьдесят семь сабель, включая мою. А у вас сколько?
— Двадцать девять со мной, — рапортует Кошелев.
— У меня шестьдесят два человека. Итого даже двух сотен не наберётся, — прикидываю я. — И с боеприпасами всё очень плохо. Дошло до того, что пришлось стрелять из трофейного оружия.
— Другими словами, если сейчас, не приведи господь, японцы попрут — от нас тут и мокрого места не останется, — осторожно замечает поручик.
— Понимаю, к чему вы клоните, — киваю я. — Давайте подождём вестей из штаба: вашего и нашего, а там видно будет. Отдавать самураям столь лакомые позиции…
— Что прикажете делать моим? — интересуется Скоропадский.
— Предлагаю спешиться, укрыть лошадей в безопасном месте и разделить с нами окопы.
К моему удивлению, Скоропадский не спорит. Всё-таки кое-какой авторитет в его глазах мне завоевать удалось. Пока он отправляется к своим, я занимаюсь делами насущными, а в голове всё крутится мысль — как бы оттянуть неизбежную атаку японцев. Недавней дерзости они нам не простят, часа через три перегруппируются и пойдут на нас. Если за это время не подвезут б/к, придётся встречать их чуть ли не голыми руками. Н-да…
Взгляд падает на Горощеню: он критически осматривает свой пулемёт. Вид у бойца, извиняюсь за тавтологию, огорошенный.
— Что, голову повесил Лявон?
С недавних пор Лихо довольно хорошо освоил русский язык, теперь с ним можно общаться без переводчика.
— Так это, вашскородь… Пулять больше нечем. Теперь этой машинкой разве что как дубиной махаться.
Вспоминаю, как здорово он покрутил и покружил недавних иностранных визитёров. Вряд ли такой трюк проканает сейчас с наступающими японцами, но что если мы пойдём другим путём?
— Ну, патроны — дело наживное. Главное, чтоб вовремя из тыла подвезли. Скажи, а можешь ты вызвать дождь? Даже не дождь — ливень, причём так, чтобы у японцев все окопы аж до бруствера залило, а к нам — не попало? — с надеждой спрашиваю я.
— Вашродь, разрешите подумать?
— Подумай, только недолго. Сам понимаешь — японцы в любой миг нагрянут.
Мыслительный процесс у Лиха выглядит крайне необычно. Он начинает чесаться во всех местах с таким остервенением, словно по нему бегает стает кусачих блох. Смотреть на него физически больно, и я отворачиваю взгляд.
— Есть, вашродь, — наконец, изрекает он.
— Придумал?
— Так точно. Только это… Мне кровь понадобится, человеческая…
— Ты что — вурдалак? Пить будешь? —
— Никак нет! Обряд нужен, надо землю кровицей человеческой окропить.
— Сколько тебе надо этой крови?
— Много. Ведра два — не меньше… Причём кровь нужна с живого человека, — правильно истолковывает он мой взор, обращённый в сторону убранных из окопов трупов.
Я прикидываю: в ведре литров десять, во взрослом мужчине примерно полведра крови, нас почти двести человек — итого, с каждого примерно пятьдесят-шестьдесят миллилитров… Вроде для здоровья неопасно. Большинство ничего не почувствует, даже лёгкого головокружения. Главное при этом заразу в организм не занести.
— Будет тебе кровь! — обещаю я.
Организовываем централизованный «донорский» пункт. Все, и солдаты, и офицеры — без исключений, по очереди подходят к одному из наученных берегиней санитаров, получают лёгкий порез на руке и по капле сдают сукровицу.
Набрав положенные два ведра, Горощеня приступает к обряду: мастерит из веток что-то вроде метёлки, окунает её в кровь и орошает окопы по периметру.
На наше и его счастье к японцам то ли ещё не подвезли снайперов, то ли им самим интересно, что за спектакль у нас тут творится, но с той стороны до сих пор нет ни одного выстрела.
Это позволяет Лиху спокойно довершить весь обряд, однако когда он возвращается — вижу, что далось это ему нелегко. На лице живого места нет, а единственный глаза ввалился.
— Лявон, с тобой всё в порядке?
— Вашбродь, не отвлекай, а?! — просит он, и я в порядке исключения прощаю ему это нарушение субординации.
Сейчас от Горошени зависят жизни стольких людей, что я готов носить его на руках.
Лихо принимает позу эмбриона, скрючившись на дне окопа, начинает что-то бормотать. Пытаюсь вслушаться в его слова, но не могу разобрать ничего мало-мальски знакомого. Затем по его телу словно проходит электрический разряд.
Он бьётся в припадке, выгибается дугой, из его рта течёт пена.
Делаю к нему шаг, и тут же чувствую, как меня останавливает Скоробут.
— Не надо, вашбродь, не надо… Горощеня знает, что делает.
Лихо оказывается на спине, его тело сотрясается от многочисленных конвульсий, бьётся как в лихорадке, из его уст извергаются жуткие, леденящие душу, фразы. Я физически ощущаю, как электризуется воздух вокруг нас, как поднимаются волосы, как становится трудно дышать.
Последняя конвульсия закручивает Горощеню чуть ли не в спираль, грудь его вздымается, явственно слышу треск плоти и костей — и от этого мне не по себе.
А потом всё заканчивается, он остаётся лежать на спине, сомкнув драгоценное око. Кажется, что солдат мёртв, он больше не дышит.
Не успеваю произнести это вслух, как его глаз открывается. Вижу, что в нём вообще нет зрачка, они белесый как у сваренной рыбы.
— Я сделал это, — скрипучим, не своим голосом произносит он. — Дождь будет идти полчаса…
Мощный порыв ветра едва не срывает фуражку с моей головы. Я бросаю взгляд в небеса, они стремительно чернеют от набегающих туч. Темнеет словно ночью. Я с трудом могу разглядеть предметы на расстоянии вытянутой руки.