Ротмистр Гордеев 3

Дашко Дмитрий

Валимся через бруствер в наши окопы. Прямо в руки бойцов. Прижимаю к себе травмированную руку — зацепил при спуске в окоп, и тут же отозвалось глухой, сильной болью.

— Николя!.. Николай Михалыч, вы ранены?! — пальцы Сони обхватывают мои плечи, глаза девушки с тревогой смотрят прямо в глаза.

— Пустяки, Сонечка, на нас ни царапины.

— А рука?

— Вывихнул, когда сцепились с японским секретом. Тимофей вправил, до свадьбы заживет.

Прикусываю себе язык. Даже в темноте

видно, как кровь приливает к щекам берегини.

— Софья Александровна, а вы зачем здесь? Почему оставили раненых?

— Всех тяжелых отправили в тыл. Легкие решили остаться на позициях, не хотят прохлаждаться в тылу, когда на передовой вот-вот начнется. А я решила… вдруг в вашей разведке зацепит кого. — И самым возможным из всех строгих голосов добавляет, — Давайте вашу руку.

Протягиваю ей травмированную конечность. Тонкие пальцы нежно ощупывают запястье. Наклонюсь к Сониному ушку и шепчу еле слышно.

— И руку, и сердце…

Взмах густых ресниц, девушка буквально пронзает меня своим взглядом.

— Не шутите так, Николя. Это скверно.

— Я и не думаю шутить, Софья Александровна…

— Господин ротмистр, вашбродь… — Иван деликатно трогает меня за плечо, — один «язык» — тогось… Преставился.

Поворачиваюсь к казаку, резко, едва не вырвав руку из пальцев Сони.

— Как так?

— Пуля в спину от своих ему прилетела. Видать, когда палить по нам начали, зацепило.

Пленный японец отмучился. Пуля вошла под левую лопатку, видимо, зацепила, артерию — вся спина у жмура в крови.

— А второй?

— Клювастый-то? Жив, очухался уже.

Наклоняюсь над связанным тэнгу, разматываю ремешок, которым казаки спеленали его клюв. Тот щелкает клювом, клекочет что-то по-японски.

— Кто такой? Имя, звание? Что делали на нейтральной полосе?

Тэнгу продолжает клекотать зло на японском. Без толмача не разобраться.

— Кто-то понимает по-японски?

— Господин ротмистр, позвольте попробовать? — ко мне протискивается рядовой с погонами «вольнопера». Похоже, из бойцов Кошелева. — Вольноопределяющийся Красиков.

— Откуда знаете японский?

— Изучал в Петербургском университете.

— Из студентов?

— Вольнослушатель.

— Попробуйте спросить его о звании, подразделении и задаче, которую их группа выполняла на нейтральной полосе?

Красиков, тщательно подбирая слова, наклоняется над пленным тэнгу.

Крылатый что-то презрительно клекочет ему в ответ и, похоже, сплевывает на сапоги толмача. Пунцовый от ярости вольноопределяющийся поворачивается ко мне.

— Он, говорит, господин ротмистр, никто из нас не встретит рассвет. Ругается поносными словами.

— Ну, насчёт рассвета, это мы еще поглядим.

Приказываю отправить пленника в тыл. Там есть,

кому развязать этому существу язык.

— Обсудим ситуацию, господа? — оборачиваюсь к Скоропадскому с Кошелевым. — Могу уверенно сказать, что японцы затевают ночью какую-то пакость. Скорее всего, к рассвету ждать атаки.

— К рассвету?

— В «час быка». В самый темный час. Час власти смерти, черного шаманства и злых духов.

— Это во сколько по-нашему? — Кошелев раскрывает портсигар и предлагает нам с будущим гетманом папиросы.

— С часу ночи до трех.

Разминаем пальцами бумажные гильзы, сплющиваем, как здесь и сейчас принято, прикуриваем от спички, поднесённой Скоропадским. Жду, пока Кошелев и Скоропадский прикурят сами, дую на дрожащий огонек на кончике спички. Гашу.

— А сами, господин ротмистр? — Кошелев отбрасывает в сторону обгоревшую спичку.

— От одной спички больше двух не прикуривают. Меня буры научили в Трансваале, — привираю, конечно, если буры кого и учили, то настоящего Гордеева, чье сознание сейчас неизвестно где пребывает.

Сам я эту прекрасную байку уже не помню, где прочитал.

— Так, а в чем суть? — Кошелев второй спичкой дает мне прикурить.

— Когда от одной спички прикуривает первый — бур заряжает ружье, когда прикуривает второй — бур прицеливается, когда третий — бур стреляет. Буры хорошие стрелки. Японцы тоже неплохие. Не надо давать врагу лишнего шанса.

Курим, прикрывая тлеющие огоньки папирос ладонями.

— Думаю, надо дать людям поспать хотя бы пару часов, — Скоропадский сминает окурок и втаптывает его сапогом в дно окопа. А за полчаса до этого вашего «часа быка» поднять всех. Но тихо, чтобы не спугнуть японца.

— Дельная мысль, господа.

Расходимся по своим подразделениям.

Темное небо затянуто тучами — звезд не видно. Нахожу Соню, она сидит в блиндаже, перевязывая руку кому-то из казаков Скоропадского. Пламя керосиновой лампы бьется в стеклянной колбе, разбрасывая по дощатым стенам прихотливые изгибающиеся тени. Громко трещат цикады. Почти оглушительно. Странно, в окопах их не так слышно. Соня тихонько напевает себе под нос…

'Вам не понять моей печали,

Когда растерзаны тоской,

Надолго вдаль не провожали

Того, кто властвует душой…[2]'

Она не замечает меня, вся поглощенная пациентом. Затянут последний узелок.

— Не туго? — Участливо спрашивает берегиня казака.

— Да, что вы, барышня… — басит казак, замечает меня и тут же тянется вскочить во фрунт, — Виноват, вашбродь, заслушался, как барышня поет.

— Береги руку, Сеня, — напутствует она пациента.

Тот выходит от нее с блаженной улыбкой.

— Вы и имя его уже знаете, Соня?