Рожденный дважды
Шрифт:
— Молоденькая, не прочь поразвлечься… Позволь? — Трет мокрым платочком мое пятно. — Бери то, что тебе нужно, перестань изводить себя. Пусть тебе сделают этого чертова ребенка, потом пошлем его на войну… — Опять смеется, на этот раз сдержанно.
Я смотрю на него, сегодня он хорошо выглядит, ему идет голубая рубашка, идут очки. Вероятно, это самый лучший человек, которого я знаю, самый искренний, самый одинокий.
— Я боюсь.
— Кого, овечки?
Гойко смотрит на мое тело, просвечивающее сквозь мокрый шелк.
— Как я соскучился… — шепчет.
—
— Эти отморозки хотят показать нам, что они есть.
Прохаживаемся, обнявшись, под белой моросью, слетающей с ветвей.
— Начнется что-нибудь?
— Нет, они уйдут. — Поворачивается ко мне, опять смотрит на мою розовую кожу под мокрой блузкой. — Нельзя поделить воду.
— Я дам тебе то, что ты хочешь, и вы меня больше не увидите.
— Кто знает, может, мы приедем на твой концерт в Лондон или в Берлин… когда станешь рок-звездой… будем тебе? аплодировать…
— Почему бы и нет.
— Притворишься, что не узнаешь нас.
— Скорее, вы не приедете.
Мы виделись еще несколько раз, короткие, формальные встречи. Аска вечно спешила, беспокоилась, сжимала чехол с инструментом, словно щит.
И правда, что-то изменилось в наших отношениях…
Диего все время хлопал глазами, ресницы дергались, как лапки у бегающих насекомых.
Они почти не глядели друг на друга, словно наматывался клубок и перекручивалась нить. Я все понимала, но ничего не говорила.
Сейчас мне оставалось только ждать. Дело было за ними. Я ничем не рисковала. Диего принадлежал мне душой и телом. И притом я хотела, чтобы этот ребенок родился в радости, а не в печали. Мне надоели рахитичные призраки, грустные женщины, вялые дети. Я предпочитала буйное пиршество молодости.
Аска стала строже, ушла в себя.
Теперь я думала, что та ее непринужденность была напускной, так же как ее манера одеваться и стричь волосы. Она напоминала мне одну из кукол, которых я портила в детстве, разрисовывая фломастерами и подстригая им волосы.
Во время наших встреч Диего почти всегда молчал, кивал иногда в знак согласия, когда я что-нибудь говорила, всем прочим, по-моему, вообще не интересовался.
— Не знаю, получится ли у меня, — сказал он мне.
Не отходил от меня ни на шаг, как ребенок, который боится потеряться. Мы договорились: только одно свидание. Если ничего не выйдет, мы уедем.
Беспрестанно спрашивал меня: «Ты уверена?»
Я хотела ребенка от него, это единственное, в чем я была уверена. Закрыв глаза, думала о младенце. С виду я была спокойна, говорила только о практической стороне дела. Как врач. Научилась у моих мучителей их бесстрастному тону, бюрократическому жаргону. Цикл не сбивался, через неделю овечка будет готова для зачатия.
Начинались беспорядки: один убитый. Отца жениха застрелили на пороге православной церкви.
Аска была вне себя.
— Как он мог размахивать флагом с двуглавым орлом четников в самом центре Башчаршии!
Мы стояли на набережной, я взяла руку Диего, соединила ее с рукой Аски,
— Все будет хорошо, — сказала я.
Получилось что-то вроде ритуала. Я ощущала тепло, исходившее от положенных одна на другую рук, еле заметную нервную дрожь, микроскопические сдвиги, общую напряженность этого единения… думала о знаках, начертанных там, внизу, на ладонях. И в который раз просила удачи у судьбы.
Аска попыталась выдернуть руку, но я удержала ее, потом Диего попробовал высвободиться, но мы с Аской налегли всем весом.
— Куда думаешь пойти?
Диего волновался. Они ждали этого свидания тел и старались не встречаться взглядами. Позже встретятся.
Мы пошли в зоопарк, гуляли между клетками и загонами. Ветер поднимал с земли светлую пыль, она клубилась в воздухе. Медведи нервничали, сбились кучей в пустом бассейне, местами поросшем мхом. Аска не была в зоопарке много лет, это она настояла… все здесь напоминало ей детство, она купила кулек орешков и угощала шимпанзе. Бегала от клетки к клетке, издавая странные трели, на которые откликнулся павлин. Я отошла купить бутылку воды. Когда вернулась, Диего фотографировал Аску. Ничего особенного не происходило — она залезла в пустую клетку и стояла там, вцепившись в прутья, свесив рыжую голову к плечу, точно грустная обезьяна. Я ощутила между ней и Диего какой-то внутренний ток.
Диего закончил снимать, опустил «Лейку», уже без фотокамеры смотрел на девушку. Выйдя из клетки, Аска обогнала нас, шла впереди, проводя рукой по решеткам.
Глубокой ночью я позвонила отцу, он ответил сразу, будто ждал моего звонка.
— Папа…
— Девочка моя.
Молчит, дышит в трубку, я слышу шелест его легких, всей его жизни в этой серой министерской трубке.
Я давно ему не звонила.
— Тебе что-нибудь нужно?
— Нет.
— Что это за шум?
— Дождь.
— Когда вы вернетесь?
Мы говорим еще какое-то время, он рассказывает что-то о собаке.
— Я перестал готовить: по вечерам ужинаем в мексиканском ресторане.
Пес любит мясо, папе нравится текила, между ними полное согласие. Рассмешил меня. Я не бросаю трубку, шучу с ним назло дождю, который наводит на меня тоску.
— Что это за шум? — снова спрашивает отец.
Теперь я дышу в трубку.
— Гром, — отвечаю. Хотя то были выстрелы, глухие, назойливые.
— Будьте осторожны.
Говорю, он далеко и ему сложно понять.
— Здесь люди слиты, как вода, капля с каплей.
Говорит, в итальянских новостях не сообщают ничего утешительного.
— Нечего им каркать… — Я фыркаю, смеюсь, потому что заговорила, как Гойко.
Кладу трубку, Диего спит, одна его длинная нога, как белая лапа, свисает с кровати.
Аска отметила в календаре три подходящих дня, самых благоприятных для зачатия, в середине цикла. Обвела их сердечком вместо кружочка. Мы выбрали второй день, в центре сердечка. Еще раз ритуально скрестили все наши шесть рук, положив их одну на другую, чтобы нам повезло.