Рожденный дважды
Шрифт:
Мы смотрим, как бумажка чернеет, корчится в ночи и умирает, танцуя.
— Жаль, оно было красивое… — Прощается со своим стихотворением. — Пока, пропавшие слова, подожженные жестоким сердцем…
Рассвет прокрался в наши шаги. Уже различались цвета припаркованных машин, плюща, вцепившегося в стену, у которой мы остановились. Чувствую близкое дыхание Гойко… опять пл'aчу, стою с трясущимися губами. Внезапно почудилось, что это последний всплеск жизни, больше мы не увидимся, с нами что-нибудь случится. Он придвигается
— Воняет?
— Нет, пахнет.
Тогда он подходит совсем близко. Целуемся так, как никогда еще не целовались, чувствую его зубы, его шершавый, похожий на кошачий, язык… ощущаю на себе вес его тела, его застывшей тревоги, пьянящую сладость его сердца, всех сочиненных им стихов, которые никто не прочитает.
— Пойдем ко мне.
Опускает голову, поднимает снова… его маленькие глаза расширяются. Ночь как будто создана специально для нас…
— Давай займемся любовью, только раз, перед тем как умрем…
На какой-то миг пробежала волна и исчезла, сожгла нас, как клочок бумаги, испепеленный в ночи. Парочка жалких горемык… усталые спутники двух молодых планет. Я легонько щелкнула его по щеке:
— Мы не умрем, Гойко.
Все, спать. Ведем себя как глупые брат и сестра.
Кровать перед моими глазами. Железная сетка на ржавых от сырости ножках — все, что от нее осталось. Такая широкая, что в дверь не проходит, поэтому никто не торопится ее выбрасывать, просто завалили разным барахлом и типографским браком. Год за годом ждала меня эта сетка, пережив войну, парила в моих снах, не прекращая скрипеть. Как кресло-качалка, которое, выполняя свою работу, поскрипывает при каждом порыве ветра в заброшенном саду.
Подхожу к кровати, скидываю на пол несколько тяжелых, как кирпичи, пачек, поднимая пыль. Мне не много нужно, я худенькая, хватит и узкой полоски этой кольчуги. Ложусь, не снимая туфель, подтягиваю к себе колени.
Пришел Пьетро, сутулясь, тяжело ходит по комнате, крутится возле меня, воняет хлоркой. Жалуется на дикую боль в спине: мол, Гойко всем своим весом упал на него, Динка его поцарапала — пигалица, а какие длинные ногти!
Так расхаживает, что пол трясется и я вместе с полом, точно старое стекло в раме.
Свернулась клубочком на кровати, глаза открыты в полумраке.
— Успокойся, — говорю ему, — тише…
Пьетро распахивает шторы:
— Почему так темно? — Свет яростно впивается в меня. — Чем занималась, ма?
— Ничем… Так, прошлась.
Переводит взгляд на мои ноги:
— Ты же в обуви…
— Дай мне спокойно полежать.
— Тебя весь день никто не трогал, что с тобой?
Отвечаю, что плохо себя чувствую, хочу немного
— Как это достало! — бросает.
Украдкой смахиваю слезы, не хочу показывать ему, что пл'aчу, но он следит за мной своими рысьими глазами, так непохожими на мои.
Все еще ноет, теперь уже по другому поводу. Жалуется, что его друзья совершают путешествия по Америке в свое удовольствие, поедут на водопады, в Дубай на теннисный корт под самым небом, где играл Федерер, а мы торчим в этом дурацком городе.
Ничего не отвечаю, пусть говорит что угодно.
Хочу сжаться в комок в темноте и не двигаться. Хочу Диего, его рук, которыми он обнимал меня так бережно, будто я из стекла. Но мой удел — терпеть этот грубый голос.
Пьетро вертится волчком на нескольких метрах комнаты, изводит меня своими шагами. Кричит, что у него спину ломит, а я разлеглась тут на кровати, встать не могу.
Привык, что я хожу перед ним на задних лапках. Снял футболку, скачет, как мартышка в клетке:
— У меня спина горит, мне больно…
— Прими душ.
— У тебя есть крем?
— Посмотри в ванной.
Слышу, как он все швыряет, роясь в моей косметичке. Возвращается с тюбиком:
— Этот?
Киваю.
Кидает крем на кровать:
— Намажешь меня?
— Намажься сам, Пьетро.
Разворачивается, раздраженно:
— Как это?!
— Вот так, ты же слышал, я плохо себя чувствую.
Забирается на подоконник, давит на кнопки мобильника:
— Алло, папа?..
Оставь меня в покое, Пьетро. Я готовила тебе еду, складывала одежду, корпела над домашними заданиями. У тебя все впереди… у меня остались только мои высохшие ноги и полые, как тростник, кости. Сегодня мне так же плохо, как этому городу, как больной кошке, трущейся о стены.
Слышу, как он хнычет в телефон, его здесь все раздражает, а я сошла с ума.
— На, даю тебе ее…
У меня нет желания разговаривать с Джулиано, хочу молчать и не двигаться.
Пьетро бросает телефон на кровать:
— Папа.
Говорю загробным голосом:
— Перезвоню позже.
Кажется, у меня температура.
Пьетро спрыгивает с окна, подходит:
— Почему ты с ним не поговорила?
— Потом перезвоню.
Он хлопает меня по спине, по ногам.
— Что ты делаешь?
— Ты вся в пыли, где тебя носило?
Тяну к себе юбку, как больная кошка — хвост, посмотреть.
И правда, вся грязная, потная.
— Не приставай ко мне.
Снова хватается за телефон… обходит кровать:
— Да ты… ты…
Как всегда, заводится, не зная, с чего начать. Правда, сегодняшняя злость намного жестче, глаза застлала пелена.
— Кем ты себя считаешь?!
Должна бы обидеться, но сил нет, тело гудит. Я смотрю на него с кровати: он некрасивый сейчас, несуразный.