Рожденный дважды

Мадзантини Маргарет

Диего вернулся через три дня. Вошел в комнату, неслышно пробираясь в темноте, словно дикий зверь. Мы обнялись, обессилев, неподвижные, точно два мешка. Мне показалось, Диего налит свинцом. Бежал, вспотел так, что моя щека стала влажной от его шеи.

— Любимый.

Закрыв уши руками, он чуть покачивал головой. Его оглушила граната, он дышал тяжело, с присвистом. Сел на кровать, даже не посмотрев вокруг. Снял сапоги, отбросил их из последних сил, обмяк рядом со мной и заснул. Я прильнула к нему, чтобы вдохнуть его запах… как будто обычный запах, но чуть

более резкий: так от него пахло, когда он подхватил грипп, — от простыней и от воротничка пижамы тогда разило псиной. Я лежала в полутьме, с закрытыми глазами. Диего вернулся. Дышал прерывисто, резко, будто воздух забивал ему нос.

Под утро, когда я проснулась, он уже встал, приводил в порядок пленки, сидя на кровати.

— А где Аска?

— Что?

Казалось, он вообще забыл, кто она такая, ответил точно с другой планеты. Снова закрыл уши руками. Затряс головой, как копилкой. Посмотрел на меня:

— Ничего не было… — Чуть ли не оправдываясь, произнес: — Прости меня. — И добавил с грустной улыбкой: — Форс-мажорные обстоятельства.

Их не выпускали из гостиницы, поэтому они и другие постояльцы провели время примерно так же, как мы, как все люди в Сараеве, замерев перед телевизором в столовой, где уже не осталось ни одной целой чашки, потому что в нескольких сотнях метров стреляли гаубицы.

Он тряс головой, пытаясь отделаться от засевшего там гула, и до сих пор не мог поверить в происходящее:

— Это безумие… просто безумие…

Я обняла его, мы наскоро перебрали в памяти те ужасные часы, которые провели порознь.

— Говорят, это ненадолго, скоро кончится…

Позже он крестился, клялся, что ничего не было, никакого совокупления. Словно тяжкое бремя свалилось с моих плеч.

Красные трассирующие пули сыпались в ночи. И мое желание, неизбывное, как вросший ноготь, исчезло навсегда. Чего я только не пережила за те страшные дни, представляя Диего и Аску мертвыми, заваленными обломками на той кровати, к которой сама их подтолкнула.

Я приложила руку Диего к моей груди, чтобы он почувствовал, как бьется сердце. Диего стиснул ладонь. Мы подвергли себя неоправданному риску, и теперь я просила у него прощения.

Этот урок стал самым тяжелым в моей жизни.

Я смотрела на него, на его поцарапанное лицо, на белые от пыли волосы.

— Удалось что-нибудь заснять?

— Нет.

Он наполнил ванну и залез в нее с головой. Я подошла к нему, он лежал под водой с открытыми глазами. Мы смотрели друг на друга через воду, как обитатели двух разных стихий.

— Ты еще не разлюбил меня?

Он вынырнул, отплевываясь:

— Буду любить тебя вечно.

Мы хотели немедленно уехать, но проходил день за днем, а вылететь не удавалось. Гойко ездил в аэропорт. Толпы осаждали неподвижно стоящие в Бутмире; самолеты, последние рейсы, вылетающие из города, набивались до отказа, как вагоны для перевозки скота, — люди стояли в коридорах и в туалетах.

Мы сидели дома перед телевизором. Президент Изетбегович успокаивал население: военный конфликт в Хорватии

не переместится в Боснию. Призывал не бояться выходить на улицы.

Но город уже был окружен. Со всех высот на нас наставили зенитки, минометы, гаубицы, автоматы Калашникова, снайперские винтовки.

Armija,славное югославское войско, которое должно было бы защищать город, в действительности давно вывезла все из казарм. В течение нескольких месяцев они по частям вынесли оружие и установили его в горах вокруг города. Как было официально объявлено, для защиты. И слишком поздно было задаваться вопросами, почему сараевское оружие направлено против Сараева.

Гойко продолжал надеяться:

— Скоро кончится… через несколько дней мы выпутаемся. За нами наблюдает вся планета…

Он сопровождал отряды тележурналистов, снимающих по всему городу воронки от гранат, пассивное, безоружное гражданское население.

— Важно показать всему миру, что здесь происходит.

В кофейнях молодые люди все так же делились мнениями, пили пиво, курили, и их голоса сливались в один. Свободные, сильные, врезающиеся в память голоса, уверенные, что, несмотря на горные преграды, их услышат за круглыми столами переговоров в Европе.

Тогда еще эти ребята верили, что у планеты есть уши. Только не старый Йован. Сербский еврей из Сараева. Он разувался при входе в квартиру, по мусульманскому обычаю, из уважения к жене. Он перестал читать газеты, не слушал больше новостей. Часами смотрел на свои ноги в суконных тапках.

Наступил май. Месяц, когда распускаются примулы и одуванчики и береговые ласточки снова летают над Миляцкой.

Все тешили себя надеждами, что то была одиночная атака, нервный припадок, который скоро пройдет. Как подземный толчок, после которого все становится на свое место.

Тем временем офицеры ООН переезжали из сараевского дома отдыха за город в Стойчевац.

Тем временем горела почта и казармы маршала Тито.

Тем временем в городе появились снайперы. Началась ежедневная охота за людьми. С помощью ультрасовременных оптических прицелов можно было увидеть не только цвет глаз, но и капли пота под носом.

Кто они такие, те, наверху? Четники, звери. Приезжие или свои, улизнувшие из города? Парни, которые, поднявшись в горы, вступили в союз с дьяволом, чтобы в угоду ему убивать сокурсников по университету, вчерашних друзей…

Гордая, все еще не согнув спины, Велида прижимала ладони к глазам:

— Неправда, не может это быть правдой.

Мы остались в их доме, чтобы старикам не было одиноко. По вечерам вместе играли в карты за маленьким столиком, покрытым зеленым сукном. Велида приносила черничную настойку и карамельки с медовой начинкой. До нас доносились глухие звуки взрывов, слабеющие в ночи. Гранаты сыпались градом в Добрыне, в Войничко Поле, в Моймиле… Я вспоминала Аску, ее квартиру, похожую на трейлер с бетонными стенами, как раз в Моймиле, бывшей Олимпийской деревне.