Рожденный дважды
Шрифт:
— Кем ты себя считаешь? Почему ты постоянно стыдишься папы… — Пинает стул, вещи валятся на пол. — …У него живот… он ходит в мундире…
— Что ты болтаешь, Пьетро?
— …Никогда не бываешь на военных праздниках, жены карабинеров, видите ли, тебе не нравятся… и на День памяти Сальво д’Аквисто я один ходил! Ты не пошла! У тебя дела были!
— Да что ты несешь?.. При чем тут это?..
Теперь я смотрю на него со страхом. Надо встать, намазать его кремом, приласкать. Охладить его ярость.
— Ты — эгоистка! Ты сюда вовсе не из-за меня приехала, а из-за этого психа
Продолжает кричать, но я уже не слушаю его. Смотрю в его голубые глаза, помутневшие от ярости, налившиеся кровью. Бросаюсь в него майкой:
— Иди отсюда, несчастный.
Он поворачивается: кажется, сейчас кинется на меня и укусит. Превратился в ягуара. Молодого ягуара, оскалившего зубы, готового напасть на меня.
— Не умничай, мама! Ты — никто!
Уходит, со своей больной спиной.
Теперь засядет в интернет-кафе, в пещере с голубыми экранами, будет болтать в чате с этой армией гоминидов, со своими друзьями, из-за которых он отрекся от меня в кризисный год своего переходного возраста. Вернется, обалдевший от экрана, взглянет на меня, как на дальнюю родственницу.
Так и есть, я — никто, пустое место.
Иду в ванную умыть лицо, хотя слезы все еще текут.
Забираюсь на подоконник, звоню Джулиано:
— Прости, прости за все…
— За что?
— За то, что не пришла на День памяти Сальво д’Аквисто…
Джулиано смеется. Но он растроган: все это глупости, а глупости всегда немного трогательны. К тому же мы сильные: у него за плечами Ливан, у меня — Босния.
Рассказываю ему о ссоре с Пьетро. Он отвечает:
— Пьетро ревнует, это в порядке вещей… — Вздыхает, потом произносит своим красивым голосом, искрящимся, как кокарда на его фуражке: — Тебя окружают ревнивые мужчины.
Выхожу поискать Пьетро. Заглядываю в интернет-кафе. Мальчишки сгорбились над экранами, окутаны дымом сигарет. Высматриваю Пьетро. Иду дальше, по направлению к улице Маршала Тито. На ходу вся злость выветривается. Я всегда боялась, что он не вернется. Сколько раз торчала на кухне, прилипнув к окну, ждала, когда внизу мелькнет скутер и шлем. Сама не своя, чувствуя себя, как и сейчас, куклой, нарисованной на темной бумаге и ждущей, пока ее не вырежут. Джулиано выдержаннее меня. «Ты слишком нервничаешь, — говорит он, — и отравляешь себе жизнь». Это правда. Все матери боятся. Но я волнуюсь по-другому, глубже, отчаяннее.
Я больше не умничаю. Бегаю как оголтелая по Сараеву, где прошлое тянет и гремит, как кандалы.
Потом наконец нахожу его: он сидит у фонтана, среди припозднившихся влюбленных парочек, ночных бродяг.
Все тот же фонтан Себиль, у которого мы с Диего останавливались как путники, уставшие от не успевшего начаться путешествия. Диего набирал воду в ладони… Предание гласит: если выпьешь глоток воды из этого фонтана, обязательно вернешься в Сараево, хоть раз в жизни.
— Пьетро…
Догоняю его и иду рядом.
Опустив голову, он засовывает в карман кулек из красной бумаги.
— Что это?
Не отвечает, смотрит себе под ноги, будто ищет золото. Я принюхиваюсь к нему… на минутку становится страшно:
Раскручиваю крышку крема, сидя на кровати. Он присел рядом, согнув спину, задрав майку на голову. Воспаленная кожа насыщается свежестью из моих рук, натирающих молодые крылья. Он не просит прощения. Миновали времена, когда он бормотал: «Прости, мама», но все-таки дышит ровно, как вернувшийся в овчарню ягненок.
Главным событием тех дней стала массовая антивоенная демонстрация, устроенная силами, выступающими за мир. Толпы народу заполонили Сараево, больше всего было молодежи, приехавшей из разных мест. Стоянка рядом с вокзалом была забита автобусами, демонстранты, как болельщики на выездном матче, с первыми лучами солнца уже сновали по городу, выкрикивая лозунги, жуя бутерброды. Меня разбудили крики, доносящиеся с улицы. Выглянув в окно, я увидела, как манифестанты проходят — под нашими окнами. Немного погодя, я пошла к Велиде, мы поели с ней айвы и выпили кофе, смакуя каждый глоток, успокоенные грохотом народной волны, от которой исходил мощный заряд энергии.
Потом вышли на балкон и, как две кумушки, почти до самого вечера смотрели на проходящих внизу людей. Время от времени Велида узнавала сокурсника по университету и махала ему рукой. Обычная демонстрация, какие проходят по всему миру. Спокойные ряды студентов, женщин, отцов семейства с детьми на плечах, шахтеров в рабочей одежде. Над толпой развевался длинный белый транспарант с надписью: «MI SMO ZA MIR», мы за мир.
Последний раз я видела подобное скопище народу на открытии Олимпиады… помню факелоносца, зажигающего олимпийский огонь на стадионе Кошево, девушек-мажореток, глупого волчонка Вучко — символ Сараево-84… и все это мне показалось таким далеким. Теперь волк другой: ночами делает предупредительные выстрелы по звездам, словно намеревается их потушить.
Позже, когда эта громадная толпа подошла к Скупщине, мы с Велидой отправились за продуктами. На полках царила непривычная пустота. Навстречу нам женщина везла полную тележку консервов. Тряхнув своей маленькой головкой, Велида горделиво зашагала вперед, как маленькая отважная птичка.
— Что за люди, хватают все подряд… как с ума посходили.
Я предложила и ей запастись хоть какими-нибудь продуктами: вдруг что-то случилось, — может, поставщики бастуют, а мы не в курсе.
Велида, наоборот, купила меньше обычного. Могла взять целую головку сыру, но попросила отрезать небольшой ломтик, только на ужин.
— Никогда ничего не покупали впрок и впредь не собираемся! Если они думают, что мы опустимся до такого, то глубоко ошибаются!
Сгущались сумерки. Люди шли торопливо, жались к стенам домов, — казалось, всем надо было быстрее попасть домой. Демонстранты группами по несколько человек бегом пробегали мимо нашего окна, словно за ними кто-то гнался. Я вспомнила студенческие выступления в семьдесят седьмом, лозунги, стычки, хаотичные перемещения.