Рождественские рассказы

Каразин Николай Николаевич

Нимфа сделала последнюю, увы, бесплодную попытку рвануться кверху... Сознание ее покинуло, и это дивное чистое существо, девственное когда-то даже в своих помыслах, погибло в ненасытной пасти гнусного чудовища...

А Сатир уныло свистнул, поскребя себя всей когтистой пятерней за ухом, и стал, цепляясь руками, взбираться на крутизну берегового обрыва.

Проходили года. У нашего Сатира были и еще подобные приключения, но намять о первой Нимфе не изглаживалась... С летами официальное положение Сатира в лесу все поднималось и поднималось, и ему удобно было наводить справки в глубоком,

подонном мире... Да и характер у него стал спокойнее и сдержаннее. Прежние его маленькие, серебряные рожки, так называемые молочные, сначала сменились золотыми, значительно большей ценности, а теперь уже украсились алмазами и драгоценными камнями, но зато в ногах уже не ощущалось ни прежней силы, ни прежней резвости.

Однажды, под вечер, медленно прогуливаясь по берегу, Сатир услышал пение... Мотив веселой песенки показался ему знакомым... Это бы еще ничего — старик отлично изучил весь игривый репертуар подобной музыки — но голос, вот что его особенно заинтересовало... Голос этот он положительно слышал когда-то, давно, но слышал...

Сатир подошел поближе к воде, раздвинул руками камыши и увидел чудную женщину, с роскошными, ярко-зелеными волосами... Это была она! Вне всякого сомнения, она!.. Окраска волос, хотя и изменилась, но ведь это бывает. Дивные формы развились усиленно, но это ее нисколько не портило.

Старик смотрел с восхищением на чудное явление и, наконец, решился приступить...

— Это вы?

— Я!.. Разве переменилась?.. А ну, подойдите-ка поближе! Не бойтесь! Прежде вы были храбрее...

Сатир приблизился.

— Фу, как вы постарели! Какой стали ощипанный, лысый!.. А все-таки подойдите. Я вас, так и быть, поцелую...

У Сатира забилось сердце, он заметил страстный, жадный взор красавицы, но не заметил только того, что этот взор устремлен не на него лично, а на его лысую, ощипанную голову...

Красавица схватила его за рога, притянула к себе. Что-то хрустнуло, но он в пылу внезапно вспыхнувшей новой любви не заметил этого и почти с прежней, юношеской силой обнял свою Нимфу, но тотчас же в ужасе отскочил назад и пустился наутек, стараясь подальше удрать от своей нечаянной встречи.

Он убедился, что красавица наполовину была только женщина; остальную ее часть составлял холодный рыбий хвост, покрытый жесткой, слизистой чешуей...

С отчаянием он схватил себя за голову и тут только заметил, что драгоценных рогов, как не бывало — они остались в руках нырнувшей на дно зеленокудрой соблазнительницы...

«В ТАЙГЕ»

— Дедко, а, дедко? Ты говоришь двадцать монетов дадут за «него»?

— Дадут! Так вот полностью и отсчитают!

— А много это, — двадцать монетов?

— У тебя две руки, на каждой по пяти пальцев, всего, значит, десять; клади на каждый палец по две монеты, как раз и выйдет...

Мальчик высвободил свои озябшие руки из рукавов дохи, растопырил грязные, заскорузлые пальцы, внимательно осмотрел их, пошептал что-то про себя и добавил вслух:

— Много! Здорово — много!..

— Не то что очень, а порядочно! — проговорил дед негромко, тоже словно про себя. — Вот «казенные» отдадим, печь в хате переложим, тебе валенки, матери ситцу красного, чаю

кирпичного к празднику, хоть полведра, это беспременно... Так… И еще, пожалуй, про запас останется...

Помолчали.

Тихо в лесу. Там, где-то в верхах, гудит глухо, а тут, в увале, внизу, совсем тихо.. За вывороченной корягой, в заслоне огонь разложен, пламя горит ровно и далеко тепло разносит, и деду с внуком тепло, и мохнатым коням не зябко; стоят, прислонившись друг к дружке, чумбурами волосяными перевязаны и только пофыркивают по временам, когда едкий, смолистый дымок доберется до их заиндевевших ноздрей... И «ему», должно быть, не зябко тоже. Там между костром и лошадьми лежит что-то, несуразным комом, не разберешь, зверь ли, человек ли. Дед с внуком знают, почему не разобрать: руки назад закручены и той же веревкой к щиколоткам ног приторочены; стоять «ему» только на коленках способно, тогда похоже, что человек молится что ли, а завалится на бок, тогда ком несуразный...

— И как ты его пымал ловко!..

— А что за труд! Навалился сразу, и, ну, крутить...

— А завизжал-то «он» как, словно заяц!

— Завизжишь, небось!

Опять помолчали... Мягкие хлопья снегу повалили сверху, на огонь попадают, шипят, даже и пар тогда над костром поднимается. Догорает огонь, темнее стало...

— Подкидывай, небось, Гараська!

— Ладно!.. Дедко, а дедко! Гляди: «он», должно, пить хочет, ишь, как снег губами захватывает... ловко...

— Пущай попьет...

И еще раз помолчали. И старика, и мальчонку дремота сильно одолевает... Не больно холодно; «он» связан крепко, не убежать никак, да и собака Жучок сторожит... Спит будто крепко, свернувшись в клубок, а сама все острым ухом поводит, а то, нет-нет, да и сверкнет в темноте недреманным оком. Как тут убежишь?

— Дедко, а дедко!

— Ну, что тебе еще?

— А что «ему» там будет?

— Несладко!

— Голову отрубят?

— Нет, головы рубить не станут, а хуже...

— Ну!..

— Закуют спервоначала, потом сызнова пересуживать станут, потом бить плетьми... Хлестанут и отсчитают: «раз!» Сколько, значит, суд присудит, потому, не бегай!

— А сколько всего?

— Да столько, что нам с тобой не сосчитать, пальцев не хватит!

— Говорят, до смерти там забивают?

— Не все выдерживают... «Этому» второй сотни, пожалуй, не дождаться!

— Так!

— Потому — заморен, отощал в бегах... Не лето!

— «Ему» считать будут и нам с тобой тоже отсчитают двадцать монетов, значит...

— Не забыл, небось!

— Двадцать монетов... ишь, ты!..

Мальчик помотал головой в громадной бараньей папахе и снова растопырил свои пальцы.

— И ему считать, и нам считать... Это точно!..

А сильно дремлется, так вот и клонит голову к коленям... Дедко даже стал похрапывать; всхрапнет и вздрогнет, глаза широко так откроются, и снова веки, словно свинцовые, сами собой смыкаются... Привалился дедко на бок, бурку потянул на голову... Жучок, главное, лежит спокойно, ухо настороже держит... Тихо по лесу, тихо... А лесу этому и конца-просвету нету... Зимой везде дорога, а летом не пройти, не проехать, топи да болота, трясина непролазная, потому — тайга.