Розовый слон
Шрифт:
Так как лошадей, спасшихся от зубов серебристых лисиц и мусульман, осталось мало, а потребность любить какое-нибудь преданное и неболтливое существо осталась, латыши, то есть мужчины, вместо коней любят мотоциклы и автомобили.
Летом 1971 года я слышал монолог, который подтвердил сказанное выше, а также и то, что мы, латыши, и вправду народ поэтов, поскольку даже во второй половине двадцатого столетия способны одухотворять предметы, сотворенные из железа и электричества.
Как-то раз я обедал в городе на террасе ресторана. За соседним столиком сидели двое мужчин, лет по тридцать пять, видать, очень разные по характеру: один, сбросив
Этот лохматый прежде всего нежно похлопал ладонью то там, то тут по машине, будто по загривку лошади или по спине женщины. Затем медленно, как на похоронах, шагая вокруг машины, он произнес следующий монолог:
— Мой голубой ангел, нет, мой конь ретивый, прости, что я продал тебя, но иначе я не мог. Тебе нужен новый передний мост и задние рессоры, новые поршни и другие внутренности. Но, как в газетах миролюбиво пишут, порой все это нельзя достать в магазине. Твой новый хозяин сам шофер, у него на производстве списали твоего разбитого собрата — такого же голубого "Москвича", и из его бренных останков ты получишь все, что у тебя износилось.
Расставаясь с тобой, раскрою тайну твоих предков: ты происходишь от велосипеда! Да, да, от велосипеда и от ранней картошки. В далекой юности я продал велосипед и купил мопед. Продал раннюю картошку, мопед и купил большую "эмку" с коляской. В коляске я возил раннюю картошку и девушек. Молодых девушек и раннюю картошку. Я кормил Ригу и Ленинград ранней картошкой. Но почетную Грамоту за выполнение плана по ранним овощам дали не мне, а огородному тресту… Я продал "эмку", раннюю картошку и купил твоего отца, старый "Москвич". А затем продал твоего отца, раннюю картошку и купил тебя.
Голубой ангел, каким сверкающим ты был десять лет назад! Ни одной царапинки не было на твоих крыльях. На грязезащитных крыльях, я хотел сказать… И на тебе я опять возил обязательную картошку и одну девушку.
Говорят, что ты четырехместный. Да, сегодня. Но десять лет назад ты был всего двухместным. Двухместный и все-таки большой, как спальня. На дворе не девятнадцатое столетие, нет больше сеновалов над хлевами, где можно спать молодым людям, но история цивилизации не терпит пустот — вместо сеновалов изобрели легковые машины. Да будут благословенны легковые машины с откидными сиденьями! И так началось… этой девушке очень нравилось глядеть в окно, чтобы Эрика, Рутыня, Линия, Расминя видели, как она едет на машине и что на ней розовая кофточка. В тебе, голубой ангел, пока не износились поршни, клокотало сорок пять лошадиных сил, но так как вожжи держал я, то девушка в своей фантазии вообразила, что и во мне сила в сорок пять лошадей, и… и вышла замуж за меня, хотя в моих бицепсах билось только ноль целых одна десятая лошадиной силы. В голове было побольше, но это не видно, а чего нельзя увидеть, того нельзя и вычислить.
Ах, голубой ангел, эти девять лет, пролетевшие с тобой, были пахучи, как копна сена… Почему в Латвии почти не осталось раков? Да потому, что много автомашин. Где только мы с тобой не побывали… Даже в двухстах двадцати километрах от нашего дома — в Латгалии и Освее, где по утрам в болотах курлычут журавли… Ты говоришь: последние три лета нельзя было ловить раков. Запрещено? Запретов, милый, много, всех никто и не запомнит, а поэтому нельзя их соблюдать. В реке Гауе на отмели врыто пять столбов с надписями: "Купаться запрещено!" А я купался
Милый, прости, что однажды я твой номер замазал… Но поверь мне, грязь была чиста, потому что она состояла из желтого песка. Ну, помнишь, в тот раз, когда мы в Гауе за Таурене ловили линей. Выплыл из кустов тот сумасшедший учитель, тот долговязый, кривой, как нож садовника. Как раз тогда, когда я ставил сеть. Он стоял на другом берегу реки и трубил, как слон. Мы с тобой в кусты и гайда! Я бросил там пятнадцать метров капроновой сети… Зато твоя и моя честь осталась незапятнанной, так как номер был замазан грязью. Прости, я больше так не буду…
А та охота… Помнишь, у нас было разрешение застрелить одного старого самца косули. Я выстрелил в самца, у которого по старости даже рога отвалились, по — упала самка косули. Я долго думал: как же так? Может, меня кто-то дурачит? Теперь ясно, эта косуля пожертвовала собой, оберегая самца: как услышала выстрел, так кинулась и загородила его, чтобы попали именно в нее. Видишь, какая любовь встречается в мире животных и зверей! Ты думаешь, моя жена пошла бы вместо меня отсидеть хотя бы пятнадцать суток? Ни за что! И тогда мы привязали этой косуле бывшие в употреблении рога, чтобы бумаги были чистыми.
Да… но масло для тебя я никогда не жалел. Самое лучшее, какое только можно достать в гараже нашего заведения. И твои фильтры для масла всегда были чище… чище, чем мои легкие, потому что я курю, а ты не куришь, и твои фильтры я менял через каждые три тысячи километров, а легкие я не менял ни разу за тридцать пять лет, потому что для людей тоже не хватает запасных частей. Не думай, что людям лучше, чем автомобилям… Попробуй отруби хоть мизинец на ноге! В аптеке поликлиники взамен не получишь ничего.
Голубой ангел… Ты лучше лучшего друга, потому что ты не болтаешь. Ты меня ни разу не подвел. Ты помнишь, как в тот раз возле Смилтенской дороги проголосовала такая девушка в шортах? Мы взяли ее рюкзак, потому что он действительно был такой большой, будто в него было засунуто два ватных одеяла. И девушка влезла вслед за рюкзаком и села совсем рядом со мной. Она благоухала, как… как весна, то есть — как жасмин. И от этого аромата у меня закружилась голова, и не доезжая до Гулбене у меня так устала рука от руля, что… что я эту руку… что эта рука от бессилия опустилась на ее ногу… Мне было стыдно, что я такой слабак, но иначе я не мор, потому что меня охватила смертельная слабость, как после бани… И машина сама, то есть ты, в тот миг машинально остановилась… Ты помнишь, потом мы остановились у Палсенского моста, и я в реке мыл губы, вода потом стала в реке алая, как утреннее небо. Милый друг, это был мой день поэзии…
Но ты об этом не рассказывал никому, даже моей жене, вот она и не сказала ничего. Но, видишь, в тот раз, когда я на сиденье оставил ключ, найденный на базарной площади, она битых два часа величала меня старым козлом и султаном, хотя сама никогда султана в глаза не видала, и допрашивала, где я взял ключ, и еще по сей день не верит, что это ключ не от чужой спальни. Самой теперь трудно жить. Поверила бы, и сразу полегчало бы… Но мы ведь никто не желаем себе легкой жизни, потому что это мещанство.