Розовый слон
Шрифт:
— Это… было бы взяткой. Кроме того., исключительно печеночный туберкулез еще не найден. Справку не смогу…
— Ну так распустите слух!
— Может быть… так к слову, ежели придется. Но твердо обещать не могу.
Симсоне повернула домой, чтобы отнести картину, а Нарбут поднялся к Бертулу и попросил выставить для продажи его картины тоже. Алнис приметил в них неподдельную хватку, и и Бертул, ради салона преодолевая ревность, согласился. К тому же Нарбут послезавтра уезжает.
В звонке они не нуждались — ступеньки под шагами одного посетителя за другим долго и жалобно скрипели. Первым
Бока прежде всего осмотрел работы Нарбута, пощупал свой маленький подбородок:
— Если не больше, то вы по крайней мере не лжете. Дай бог, чтобы вас не постигла обычная судьба художников, когда самомнение растет быстрее мастерства, — и, добродушно улыбаясь, посмотрел на Нарбута.
Тот сначала нахмурился, нахохлив густой чуб, так что вздыбленные волосы подались вперед, но тут же опомнился, потому что от Боки веяло истинной доброжелательностью, о которую разбивалась всякая дерзость.
— Это… это задача всей жизни художника. За несколько лет ее не выполнишь, — проскрипел Нарбут, закурил и начал страшно кашлять.
Так, высунув голову в открытое окно, он продолжал кашлять, пока не пришли следующие посетители: Касперьюст, Шпоре, Пакулис, Мараускис, Кергалвис, ветврач Спилва, румяный, полный, у которого кровяное давление выдавило даже волосы из кожи на голове, несколько учителей, Андрис Скродерен, Зислаки, какие-то работники райпотребсоюза, врач Симсоне тоже. Она остановилась недалеко от Нарбута, временами бросая на него тревожные взгляды. Сзади мелькнул гладкий, блестящий лоб Шепского. Вошло еще несколько человек, биографии которых Бертул не знал. Он посмотрел на часы.
— Мы, слава богу, не англичане, но тем не менее постараемся быть точными. В связи с известным решением на собрании друзей природы и истории, мы заложили основы небольшого салона для обозрения исторических и художественных предметов… Этим собранием мы, по существу, присоединяемся ко всемирному движению за возвращение к своим истокам в природе и в истории, потому что иной раз, гоняясь за индустриальной серийной продукцией, убегаем слишком далека от тех вещей, к которым прикасалась подлинно творческая рука народа и от которых веет дыханием истории. Прошу, ознакомьтесь с экспонатами. Если пожелаете что-то приобрести, договоримся в индивидуальном порядке. — Бертул с достоинством поклонился.
Из рессорной коляски послышалась "Песенка венского извозчика", будто кто-то там сидел и наигрывал на мандолине. Это Алнис отпустил пружину музыкального ящика. Коляска сама по себе сразу вызвала интерес, но покупателей не объявилось, потому что ни у кого не было лошадей и никто так сильно не любил старинные вещи, чтобы выбросить в сарайчик две кровати, а вместо них втащить в дом рессорную коляску. Зато музыкальным ящиком сразу заинтересовался ветврач Снилва, ужасно потевший в белой нейлоновой рубашке.
— Даю
Бертул покачал головой:
— Уже давали три сотни. Так что — от трехсот и выше…
— Тогда я отступаю… Куплю радиолу за сто двадцать…
А что иное мог сказать скотский врач? Радиолы можно достать в любом сельском магазине, а эдакий инструмент с металлическими пластинками единственный во всей Лифляндии. Ничего, его унесут Зислаки, которые верят Бертулу — знатоку современного стиля жизни. А Зислаки тем временем приблизились к Нарбуту, узкие глазки которого время от времени расширялись от кашля, как у совы. Поблизости от него стояла и Симсоне, которая неоднократно, при Зислаках, утешительно повторяла:
— Пока еще не надо думать о худшем… Не будем думать о худшем…
Нарбут, откашлявшись, прерывисто отвечал!
— Меня… в туберкулезном диспансере уже предупреждали… не загорать… а то конец.
— Еще не будем думать о худшем… — Симсону в ответ протянула Нарбуту свой носовой платочек, который тот приложил к губам.
Зислаки попросили Симсоне на пару слов в соседнюю комнату:
— Вы думаете, что художник… как говорится… может умереть?
Симсоне несколько раз вздохнула:
— Как вам сказать… от туберкулеза умирают даже в наши дни. Особенно если застарелые каверны, если много загорать…
Зислаки поняли: врач никогда перед смертью ясно не скажет, что человек умрет. Но если художник умрет, его картины сразу повысятся в цене. Разве мало в газетах об этом написано?
Зислака тут же подошла к несчастному Нарбуту, тряхнула кудрями своих волос в стиле Бидермайера и сочувственно спросила:
— Сколько вы просите за картину?
Нарбут откашлялся в окно:
— "Речной мост с подводой" — двадцать пять, "Продавщица гладиолусов" — тридцать, "Уличный фонарь ночью" — двадцать пять..
— Итого восемьдесят. Я не знала… У меня с собой только семьдесят пить.
— Мне теперь все равно. Можно и за семьдесят пять… — Нарбут от счастья прижимал ладонь к сердцу и в честь Зислаков закашлялся еще раз.
— Вот деньги…
Не пересчитывая, Нарбут сунул их в карман брюк:
— Спасибо… Пойдут на гроб. Помощник Сунепа вам упакует их.
Алнис незаметно убрал эскизы Нарбута, завернул их в бумагу, и Зислаки, улыбнувшись друг другу, покинули салон.
— После смерти Нарбута мы их продадим музею по сотне за штуку!
Устав от кашля, Нарбут прилег в комнате Бертула на шезлонге, закурил и стал про себя насмехаться над присутствующими:
— Тут не только овцы, но есть и бараны. Дай бог таким дурачкам расти на всех кочечках. — И тому подобное.
Бертул не заметил ухода своих Рокфеллеров-Зислаков, потому что у посетителей возник интерес к зеркалу с ручкой в виде женских ног. Мужчинам ножки нравились, но открыто выказать это они стеснялись — чтобы не прозвучали упреки в увлечении сексом, что так характерно для загнивающей культуры. Мараускис нашел выход, будучи часовых дел мастером и разбираясь в работе ювелира, он вынул из кармана флакончик со шлифованной стеклянной пробкой и лупу и прикинулся, будто проверяет, не является ли медная оправа на самом деле золотой.