Руда
Шрифт:
— Туда не ходи: Редькина команда имает! — вдруг выговорил юноша чистым и строгим голосом. Потом снова понес невнятицу, жаловался и плакал, как беззащитный ребенок. Толстяк морщился и даже кряхтел, будто помогая сложиться словам. На его искаженном алчностью лице поочередно выражались то надежда, то злая досада.
— Княженика-ягода какая спелая!.. — бормотал скороговоркой больной, и толстяк шептал вслед за ним: «княженика».
Приоткрылась тяжелая дверь амбарушки. Почтительный голос доложил:
— Лекарь прибежал, Прохор Ильич. Пустить его?
— Давай сюда лекаря, — сказал толстяк выпрямляясь.
Вошел мешковатый молодой парень и низко поклонился.
— Куда ты запропастился, Швецов?
— Виноват, Прохор Ильич. На озеро отлучился, рыбки половить.
— Узнал, что я в отъезде, так сразу за рыбкой. Дармоеды вы все и сквернавцы! А если бы на заводе какой случай нужный?
— Простите, Прохор Ильич, бога для! — лекарь кланялся.
— Гляди вот… этого. Чем он болен и выживет ли?
Лекарь снял пальцами нагар со свечи и опустился на корточки около больного. Потрогал его руки и лоб.
— Горячка это, Прохор Ильич, гнилая горячка, — заявил он без долгого раздумья.
— Ну?
Но Швецов ничего добавить не мог.
— Встанет ли?
— Это как бог даст. Двенадцать есть на свете сестер-лихорадок. Ежели они все враз накинутся — человеку конец, Прохор Ильич.
— Это всякий знает, дурень. Ты говори, какие снадобья ему нужны. Ставь самые лучшие, ничего не жалей. Может, вина надо?
— Вино всегда на пользу, Прохор Ильич. Вина можно дать. А прочими снадобьями, даже травами и мазями, мне пользовать хворых и увечных запрещено. Прав не имею.
— А, все вы такие недоумки да недоучки, на мою шею навязались! Лечи, как знаешь, Швецов. Я твоих прав не спрашиваю, а раз ты лекарь, — лечи. Пока не оздоровеет, со двора не отлучайся. Своей спиной за него отвечаешь, помни!
В это время больной, встревоженный громким голосом Прохора Ильича, приподнял голову, попытался опереться на локоть, и не смог. Глядя на тени, бродящие по потолку, и ужасаясь чему-то, юноша заговорил:
— Ты всё ждешь, Василий?.. Ты его золото плавишь?.. Вызволим, небось, вызволим…
Мигом толстяк повернулся к больному и замер, ловя слова. Лекарю он махнул рукой, высылая вон, и вслед кинул: «Позову».
Швецов вышел во двор. Летняя ночь еще не наступила. Над высокими новыми воротами видны горы — черные на багрово-сером небе. Двор с трех сторон крытый; хоромы и службы составлены буквой «П» и стоят под одним навесом. Только и видно со двора — горы да небо.
На крылечке у хором сидели старик — ночной сторож — и рудоискатель, верхотурец, недавно приехавший.
— Ух, напугался я! — признался добродушно Швецов, опускаясь на ступеньку крыльца. — Пришел нынче с озера, а тут: скорей на хозяйский двор! Знаю, что Мосолов в горы уехал. Кому же я занадобился? Бегу сюда, и вдруг в мысль вступило: а может, это хозяина в горах поранили? Как я лечить буду? Ничего-то я не умею.
— А как же ты, мил человек, в лекари определен, коли не умеешь? — спросил рудоискатель.
— Завод-то нельзя открывать без лекаря: полагается по горной инструкции. А я вовсе и не лекарь, а лекарский ученик. Полгода только учился в Екатеринбургской крепости: за непонятливость из Арифметической школы лекарю в учение был отдан. Ну, Мосолов, видно, не поскупился, сунул кому надо, меня и определили наместо лекаря к нему… Увидал я сейчас, к кому позвали, отлегло. Горячка — она и есть горячка, не рана. Либо помрет, либо выздоровеет…
— Тут только пить подавай, — подтвердил сторож. — Горячечные ох и много пьют! Да считать, сколько лихорадок наваливается.
— Двенадцать всех-то сестер…
— Да, двенадцать: Огнея, Знобея, Ломея, Трясея, Гнетея и прочие. Если в черед
— Откуда он взялся, этот хворый? Нездешний? Я его, ровно бы, не видал на заводе.
— Это вот он знает, — сторож кивнул на рудоискателя.
— Да мы его и привезли сегодня. С гор привезли. На седле у Пуда верст тридцать кулем висел. И всё без памяти. Думали, дорогой кончится. Крепкий, видно, парень. Нашли-то его так: за дальним рудником тропа есть, что ведет хребтами, на ту сторону Урал-Камня. Той тропой беглые из Руси ходят. На руднике нам сказали, что в балагашиках у тропы хворые лежат, целый табор и все в горячке. Мы поехали поглядеть, все трое — Прохор Ильич, кучер Пуд и я. Верно, валяются мужики, бабы есть, даже ребятишки. Мосолов там этого парня и углядел. Так и всколыхался, глазами прилип. «Пуд, — говорит, — погляди-ка: не признаешь?» Пуд, однако, не признает. Мосолов ему на ухо пошептал. Пуд бает: «Может, и он. Давно дело было». Вот взвалили парня на коня, — и прямо домой. Даже рудников больше осматривать не стали, а ведь затем и ездили. Привезли сюда, Прохор Ильич его ладит в горницы, а Марья Ильинишна… — Тут рудоискатель оглянулся на хоромы и сбавил голосу: речь пошла о сестре хозяина, злющей старой деве.
…Марья-то взбеленилась. «Не пущу, — визжит, — бродягу в чистые горницы, девай его куда хочешь!» Положили в амбарушку. Хозяин послал меня: подушку, бает, принеси. Марья у меня из рук подушку хвать, расходилась — удержу нет. Скупенька она, ой скупенька!.. Подушек на каждой постели десяток, а ей жалко, — непорядок, вишь. Мосолов только рукой махнул, ну ее, дескать. Сам из амбарушки не выходит, не обедал, не ужинал и в фабриках не бывал.
— Что-то неладно с хозяином. Никогда он жалостливым не был, — размышлял лекарь.
— Мосолов-то жалостлив? — хихикнул в кулак рудоискатель. — Да он в приказчиках служил у Демидова! Сам знаешь, что за люди — демидовские приказчики. Кремень.
Старик сторож сказал свое слово:
— Околдован хозяин.
— Очень просто, что так, — поддакнул рудоискатель.
— Бывает, бывает, — согласился и лекарь. — Наговор какой или приворотное зелье дано. Эх, недоучился я маленько: наговоры снимать не умею.
Застучало железное кольцо у калитки, кто-то просился на хозяйский двор. Сторож долго переспрашивал, прежде чем открыть. Впустил верхового.
— Скажи хозяину, что обер-шмельцер [43] зовет, — сказал приезжий сторожу.
— Ступай, лекарь, позови!
Швецов помялся. Пошел было под навес — и вернулся:
— Мне велено тут ждать. Сходи ты.
— Сбегаю, — что мне? — откликнулся рудоискатель. — Сбегаю кликну.
Мосолов вышел сразу:
— Что у вас там стряслось? Плотина или печи?
— Про плотину не знаю, ровно бы в порядке: вода на колеса идет ладно. А во второй печи, Прохор Ильич, надфурменный нос [44] растет через меру, и сок [45] пошел красноват.
43
Обер-шмельцер— плавильный мастер.
44
Нос— выступ остывающего металла в медеплавильной печи.
45
Сок— шлак. Красный шлак — признак расстройства хода печи. Может закончиться «козлом», то есть застыванием всей расплавленной в печи руды.