Руда

Бармин Александр Гаврилович

— Красноват или вовсе красный?

— Да красный, Прохор Ильич.

— А какой нос?

— Побольше ладони.

— Поезжай назад, скажи обер-шмельцеру, что сейчас буду… Постой! Коли не поспею к завалке, пускай обер-шмельцер поступает по усмотрению. Ей-ей, не пожалею палок за козла!

С крыльца Мосолов крикнул:

— Пуд, седлай коня!

И, стуча сапогами по ступенькам, побежал наверх, в горницу сестры.

Перед иконами горела тоненькая восковая свечка. Марья Ильинишна стояла на молитве. Ссохшаяся, с узким, коричневым

лицом, с постно подобранными губами, в черном платке по самым бровям — она совсем не похожа на грузнотелого, но проворного в движениях, румяного лицом брата, который старше ее на десяток лет.

— Чего, оглашенный, носишься? Осподи, помилуй! Осподи, помилуй…

Она отбивала поклоны и отсчитывала их по длинной кожаной лестовке. [46]

— Марья, мне торопно. Дело есть…

— Провались, бес, с делами! Что выдумал: подобрал в лесу мужика да в светлицу его тащит. Тьфу! Еще подушку ему подавай. Да пусть бы он околевал, где знает. Мало ли валяется непутевых пьяниц.

Бранясь, Марья Ильинишна не теряла времени и поклоны отвешивала истово, пальцем скользя, по складкам лестовки.

46

Лестовка— раскольничьи четки, кожаный ремешок с рубчиками для отсчета молитв или поклонов.

— Большое дело, Марья. Недосуг тебе рассказывать, а только уж ночку не поспи: посиди у недужного.

— Еще что?! И взбредет же в пустую голову такое! Да чтоб я… Уйду в скиты, вот увидишь, Прошка, нынче же уйду. Мыслимо ли так издеваться над девушкой! Уйду и вклад сделаю, буду жить на спокое. Выделяй мою долю, не хочу больше и знать твои дела!..

— Да постой, дура! — грубо перебил Мосолов. — Знаешь, ли, какого я человека привез? Ведь это Гамаюн, тот самый.

— Очень мне надо знать. — Но Марья Ильинишна оставила поклоны и повернула голову к брату. Тот шагнул и сказал ей на ухо несколько слов.

— Вправду? — спросила Марья Ильинишна совсем просто и деловито.

— Увериться, конечно, надо, но похоже — тот. Ежели он, подумай, выгода какая!

— Опасное дело.

— А завод здесь ставить — не опасное, что ли? Без того нельзя. Зато, при удаче, ведь я богаче Демидовых стану!

— Ты! Ты!.. Моя половина в деле, про мой интерес не забывай.

— Делиться нам нечего. Вот помогай… Идем. Дощечку аспидную захвати: писать будешь.

Во дворе кучер Пуд, силач и великан, телохранитель Мосолова, держал оседланного коня. Брат и сестра прошли в амбарушку. Мосолов зажег от огарка вторую свечу. Больной безучастно смотрел на потолок и, тяжёло дыша, облизывал сухие, покрытые коростой губы.

— Без памяти, опять. Как заговорит, ты слушай. Станет какие места либо речки поминать — записывай. Людей — тоже.

Старая дева брезгливо наклонилась над больным.

— Рот-то как обметало. Ему

и слова не выговорить. Где вода? Пить ему надо.

— В ковше вода… Пустой? Скажу лекарю. Ну, оставайся, значит. Смотри, не проморгай, Марья! — и Мосолов вышел.

Холодной водой Марья Ильинишна смочила лоб, глаза и губы юноши. С ладони влила в рот немного воды. Он застонал, сказал что-то непонятное. Как большая черная птица, застыла, согнувшись над ним, хозяйская сестра. Ждала терпеливо.

— Ченкри-кункри? — Юноша вдруг слабо, но превесело рассмеялся. — По-вашему ласточки — ченкри-кункри, да?

Марья Ильинишна тихо взяла аспидную доску и мелок.

— Мама, — прошептал больной, жалостно плача. — Мамонька моя!

ТАРТУФЕЛЬ

Шестерка лошадей катила коляску по крутогорьям Верхотурского тракта. Долины были розовы от зарослей цветущего кипрея. Мохнатые леса стояли вокруг больших озер, густо одевали вершины гор, зеленым морем разливались по холмам.

В коляске два асессора — Порошин и Юдин.

— Начинаются демидовские земли, — сказал Порошин. — Сейчас, поди, впереди нас вершный скачет: упредить Акинфия о нашем приезде!

— А может, мы в Верхотурье поехали, — возразил Юдин, почем им знать? Дорога-то одна.

— Всё разнюхали, не сомневайтесь… Эх, быстро теперь поедем! Хороши демидовские дорожки! По всей Руси и по Сибири лучше их нету.

И верно, дорога легла гладкая, как стол. Подъемы срыты, в низинах и болотинах сделаны насыпи, по обе стороны дороги вырыты глубокие канавы для стока воды. Через овраги, через ручьи поставлены гулкие мосты из ядреной лиственницы. Пришлось, видно, немало трудов положить демидовским крепостным людям и приписным, крестьянам на дорожное устройство. Между всеми — шестнадцатью акинфиевыми горными заводами пролегли, такие же дороги.

По легкой дороге шестерка лошадей показала настоящую силу. Горы поворачивались на глазах, мелькали придорожные березы, каменистая пыль взлетала из-под колес клубами и садилась на далеко отставшую тройку, на которой ехали канцелярист и двое слуг.

Оставался последний десяток верст до Невьянска, как значилось на опрятно окрашенных верстовых столбах, когда форейтор и кучер враз закричали один другому, и осаженные на лету кони запрыгали враздробь, оседая на задние ноги.

— Что случилось? — Юдин привстал в коляске и увидел спуск к рёке, высокий мост и на мосту толпу людей.

Коляска шагом спустилась к реке. Из толпы вышел степенный бородач, с мерной саженью в руке и, скинув шапку, подошел к коляске.

— Прощенья просим, ваше благородие, — поклонился он Юдину, выбрав его из двух офицеров за рост и осанку. — Мост чиним, обождать малость придется.

— Давно ли поломался? — сердито спросил Порошин.

— Не могу знать: мостами ведает контора Старого завода, а я шуралинский плотинный, меня сегодня нарядили чинить.

— Объезда поблизости нет ли?